Окончательно смутила меня тем, что попыталась помочь мне раздеться, потом нагибалась, доставала из шкафчика шлепанцы.

Я неуклюже благодарил, мыкался и топтался, как цирковой медведь. Пока вела меня в знакомую по той субботе комнату, я тупо соображал, почему именно отец решил, что надо колоть антибиотики и, тем более, почему пошел к Светке со стерилизатором. Неужели больше колоть некому? Ведь в ягодицу же, наверное… Заодно настраивал себя на предстоявший диалог. Судя по всему, Светкина мама кое-что обо мне уже знает — что именно? — и, конечно же, примется расспрашивать, оценивать, прощупывать великовозрастного ухажера…

Беспокоился я напрасно. Мы сидели в креслах, разделенные журнальным столиком, она все говорила о Светкиной болезни. Но глядела на меня пристально, не отрываясь, словно въедливый следователь на первом допросе. Я понимал ее любопытство — знать бы еще только, рассказала ли ей Светка о моем ночном предложении и насколько вообще откровенна Светка с матерью… За дверью в смежную комнату слышались глухие, едва различимые голоса, кажется, Светка ойкнула. Мама тоже уловила этот звук, сочувственно мне улыбнулась:

— Такая неприятность… — И вдруг, без перехода: — Я знаю, Валентин, вы журналист, работаете в газете, Светочка о вас много рассказывала, но, не сочтите за назойливость, хотелось бы узнать о вас побольше.

Так, начинается…

— Но что именно хотелось бы вам обо мне узнать? — сказал я, складывая губы в приличествующую улыбку.

Ответить она не успела — открылась дверь, вышел Светкин отец, держа в руках крышку от стерилизатора, на которой перекатывался, позвякивал, посверкивая тонким жалом иглы, опустевший шприц. Если угаданное мною движение его подбородка принять за кивок, значит, он со мной поздоровался. Я же — пусть кое-кто увидит, как должен вести себя воспитанный человек! — привстал, светски склонил голову:

— Добрый вечер.

Но церемонность моя никакого впечатления на него не произвела — безмолвно прошествовал мимо нас в кухню. Вскоре там зажурчала вода — промывал, очевидно, шприц.

— Какая я неловкая, — натянуто улыбнулась мама. Кажется, откровенная нелюбезность мужа и ею не осталась не замеченной. — От всех этих треволнений даже познакомиться забыла. Меня зовут Ольга Васильевна, я, как вы догадались, Светочкина мама. — И протянула мне через стол тонкую белую руку.

Я опять отклеился от сидения, на мгновенье сверкнула безумная мысль — знай наших! — поцеловать эту руку, но, конечно же, стушевался, лишь осторожно ее пожал и пробормотал свое известное уже ей от Светки имя. Не Валька, понятно, — Валентин Извеков. Она сказала, что ей очень приятно, я сказал, что мне тоже очень приятно. Оба мы, точно тяжелую работу исполнили и нуждались в передышке, замолчали. Я не знал, в силе ли осталась ее просьба поведать о себе, и заговорил о том, что больше всего волновало:

— А можно мне к ней? — кивнул на дверь в соседнюю комнату.

— Разумеется, — ответила Ольга Васильевна, — только…

— Только, — подхватил вошедший в комнату отец, — недолго. И не заставляйте ее разговаривать. Ей покой нужен.

Радуйся, наше подполье! Вот он соизволил заговорить со мной, милостиво разрешил повидаться с дочкой! Но несомненный спиртовой запах я снова уловил. Может быть, на этот раз оттого, что протирал Светке кожу перед инъекцией? Он, надо думать, врач — не медбрат же. Странно, что второй месяц мы со Светкой общаемся, о чем только ни переговорили, а так мало знаем друг о друге, даже то, чем занимаются родители. Случайно это произошло или время такое настало? Но я уже открывал дверь, за которой ждала меня Светка, все остальное сделалось несущественным…

В ногах у нее, бархатисто-черный, без единого пятнышка, на белом пододеяльнике, спал кот. В тот раз я его не видел. Второе черное пятно — Светкина голова на белой подушке…

Я стоял, смотрел на нее. Когда-нибудь — когда? — вот так же будет лежать она в постели, улыбаться мне, и постель эта будет наша общая, ее и моя… Мы не виделись несколько часов, но Светка изменилась, какой-то другой стала — и немыслимо, неправдоподобно красивой. Я подозревал, что и яркий, малиновый румянец, осветивший ее лицо, и феерически заполыхавшие глазищи — следствие высокой температуры, а не восторга, вызванного моим появлением, но на какое-то время буквально остолбенел. Потом, как последний идиот, — нашел о чем! — спросил:

— У тебя… кот?

— Да, — осторожно прокашлялась Светка, — Дива…

— Дива… — все еще находясь в прострации, повторил я вслед за ней. — Имя у него, однако…

— Полное — Дивуар. Кот Дивуар.

— Дивуа-ар… — протянул я, совсем сбитый с толку. Подошел — непостижимо! — не к ней, а к нему, провел по теплой мягкой шерстке. — Надо же, Дивуар… — Кот приоткрыл зеленые глаза, презрительно посмотрел на меня и снова сомкнул веки.

— Так одну африканскую страну переименовали, — сочла нужным пояснить Светка. — Да оставь ты его в покое, иди сюда. — Высвободила из-под одеяла, протянула ко мне оголенную до плеча руку.

Лишь коснувшись ее, я пришел в себя. Встал на колени, прижался к ней лицом:

— Как же так, Светка? Зачем ты заболела? Когда успела? Вчера ведь только…

— Сама удивляюсь. — Голос у Светки был жалобно-приглушенный, хрипловатый, от сострадания к ней у меня даже сердце заныло. — Вчера немного горло побаливало, я внимания не обращала, а ночью проснулась — как на сковородке меня поджаривали, глотнуть не могу… — Забрала у меня руку. — Сядь на стул, Валька, не хватало еще, чтобы ты заразился. И не переживай, скоро все пройдет. Папа американский антибиотик раздобыл, через пару дней на ногах буду.