Но усталость моя была приятная. И не бесплодная. Повесть вырисовывалась довольно четко и стройно. Оставалось додумать детали, надежно сшить заготовленные куски, подпустить непременного для детектива тумана, даже злодейства, и не экономить на личной жизни и «размышлизмах» моих героев-сыщиков — маленьких их человеческих слабостях и сомнениях. Это всегда привлекает читателя, заодно проверяет он свою проницательность и состоятельность. Развязка должна наступить — совершенно необходимо! — в самый последний момент, иначе дальше читать не станут. Хорошо бы красочно, лихо описать поимку преступников. Погоня — царица вестерна, драка, не повредит перестрелка. Кстати, выследить Кешу, заполучив Андрея, несложно. Но все вдруг должно повиснуть на волоске. Юрка, например, по молодости и неопытности, а также по глупой своей самонадеянности может в решающий момент запороть готовое уже дело, а тот же Глеб спасет положение, но ценой неимоверных усилий. Не исключено, что Юрку… нет, не убьют, ранят. И в любом случае обязана восторжествовать справедливость, порок должен быть наказанным, а возмездие — неотвратимым. Это тоже неписанные правила для игры в детектив. Хоть в нем, если не в свихнутой, ухабистой нашей жизни…

Не самое последнее, вообще-то, занятие — литература. Где-то, наверное, уход от постылого бытия, замыкание в своем, собственном, придуманном мирке. И чувствуешь себя порой всесильным и всемогущим. Творцу под стать. Казнишь и милуешь, сводишь и разводишь, даруешь и отбираешь. Любишь и не любишь. В сомнительной надежде, что имеешь право копаться в тайниках души человеческой, способен постичь ее движение и дыхание. Вот уж где действительно блажен, кто верует. Если, конечно, истинно верует, потому что занудливое графоманство или просто словесное выпендривание в счёт не идут. А еще, убежден, пишущему себя блюсти надо, по мере сил и возможностей. Блюсти — скользкое слово, смешное, но точнее не подобрать. Ровного, сильного света в своей душе добиться трудно, скорее всего невозможно даже, но хоть какого-то внутреннего покоя, равновесия… А может быть, вовсе и не нужен он, этот пресловутый яркий свет, помешает только, в сумраке, окружившем нас, обманет? Ведь для того, чтобы разглядеть что-нибудь за окном, необходимо притушить лампу в своей комнате, иначе увидишь в стекле лишь собственное отражение… А того лучше — «можешь не писать — не пиши». Первая и непреложнейшая литературная заповедь. Эх, знать бы еще наверняка, можешь или не можешь…

Ладно, что проку теперь от досужих размышлений? Я все равно пишу, хорошо ли, плохо ли, но пишу. Повесть я начал и должен закончить. И ту, прерванную, о собрате-журналисте, тоже. А там видно будет. Глядишь — и охота пропадет, как стихи писать, которыми многие грешили. Найду или потеряю, если пропадет охота? Что спокойней заживу — это уж точно. Но детектив — тут сомнений быть не могло — я обязательно добью. И осталось-то совсем ничего — разобраться с Линевским, брошенным по моей воле в домишке на окраине Львова. Остальное, вроде бы, худо-бедно стыкуется… Львов, между прочим, недалеко от границы. С Польшей, если не изменяет мне память…

12

Два дня я не выходил из дому. И почти не вставал из-за стола. Мама заходила ко мне, ахала, заставляла есть и лежать. Вздыхала, что угроблю себя этой проклятой писаниной. Накануне вечером явился ко мне по вызову врач из поликлиники. Молодой, чернявый, самоуверенный — чем-то напомнивший придуманного мною Юрку Гоголева. Ткнул несколько раз холодным фонендоскопом в грудь и спину, мельком заглянул в горло, фамильярно похлопал по плечу, пошутил, выписал все тот же аспирин, норсульфазол, какое-то полоскание, посоветовал делать компрессы — и ускакал. То же самое, при желании, сумел бы проделать и я, единственное, чего не мог, — выписать, как он, на три дня больничный. Но я исправно, по часам, принимал, полоскал, прикладывал — жаждал поскорей выздороветь, увидеться со Светкой. И все, вроде бы, обходилось, температура вот только ниже тридцати восьми почему-то не опускалась. Светка объяснила мне, что в конце зимы сопротивляемость организма падает, защитные силы истощаются. Но что для меня ее телефонные проповеди? — она была мне нужна живая, осязаемая. А за окном, на воле — роскошный сахарный снег лежал, не таял, ветер присмирел… Самое время болеть…

Зато писалось неплохо. И слова находились, мало зачеркивал, переделывал. В четыре часа заставил себя съесть приготовленный мамой обед, решил сделать небольшой перерыв. Где-то слышал, что сразу после еды вообще работать не следует, потому что кровь-де приливает к желудку, чтобы переваривать пищу, мозгам достается меньше. Устроился на диване, притянул к себе телефон, чтобы еще раз поболтать со Светкой. И только собрался снять трубку, как он зазвонил — Светка меня опередила.

— Что ты делаешь?

— Пишу. А ты?

— Тебе звоню.

— И все?

— Почти.

— А кроме «почти»?

— А ты только о детективе думаешь?

Прелестная наша игра, вовсе не глупая и не банальная: ни слова о самом главном, и каждое — о нем. Потом — словно неделю не общались — кто как себя чувствует, придирчивые допытывания, мудрые наставления…

— Светка, — взмолился я. — Я к тебе сегодня вечером приду. Сколько можно?

— Ты с ума сошел! С такой температурой!

— Да горит она огнем, эта температура, мы тыщу лет не виделись! Короче, я все равно приду, можешь, если совести хватит, меня не впускать. Буду стоять под дверью.

— Ты как маленький. Валька!

— В том-то и беда, что уже не маленький.

— Дурачок ты. Ладно, я, может быть, сама к тебе, хворобушке, зайду. Отца с работы дождусь, потом позвоню…

Праздник сердца. Светка появится в нашей квартире, божественные ноги ее пройдут по этому полу, гибкая тень ее коснется этой стены… Я почему-то уверен был, что маме она понравится. Не меньше, чем сыну. Да разве может Светка кому-либо не понравиться? Я очень люблю маму, стараюсь по возможности не огорчать ее, но… В общем, было бы для всех лучше, если бы они друг другу понравились, ведь я для себя все уже решил. А сегодня — я почему-то не сомневался, что Светка сдержит слово, придет — мы будем, как издавна повелось, чаевничать, беседовать, родниться. Я позвонил маме на работу, сказал, что у нас сегодня, возможно, будет гостья, пусть по дороге прикупит что-нибудь к чаю.

Бедная моя мама, как всполошилась она, как обрадовалась — сразу все поняла, прочувствовала. И — я ведь тоже ее знал не хуже — встревожилась. Еще бы ей не тревожиться…

Девушек своих я никогда к себе не приводил. Точнее, не приводил, когда мать была дома. Не хотел, чтобы она их видела. Не стеснялся, и подружки у меня были далеко не завалящие — просто не хотел. Так, считал, лучше… Боже, если ты есть, сделай так, чтобы они понравились друг другу…

Не худший вариант, когда и родители наши находят общий язык, но это было бы уже слишком хорошо. Будущая теща моя опасений не вызывала, но краснолицый, ворчливый папенька Светкин… Теперь я знал, что случилась с ним большая беда, потерял одного за одним нескольких больных. А вместе с ними потерял уверенность в себе, начал испытывать страх перед операциями, ушел недавно из стационара в поликлинику. Страдал, выпивать начал, замкнулся. Светка отца очень любила, переживала, уверяла меня, что он распрекраснейший человек. Я все понимал, тоже по-человечески сострадал ему, но от прежней, с первой встречи, настороженности избавиться не мог. Ладно, время покажет, но в любом случае уважать, чтить его, родителя ЕЕ, я, конечно, должен…