Злился, что возникает пещерное желание стиснуть до боли ее возмутительно белые пальцы, злился, что другая моя рука прижимается к ее кошачье-гибкой талии. Злился, что все-таки жду, жду, черт бы меня побрал, когда кто-нибудь в очередной раз толкнет на меня эту безнравственную дрянь, эту похотливую самку. Злился, что она дочкина одноклассница, — такой неожиданный зигзаг придавал нашей вынужденной близости привкус особой горечи. Злился, презирал ее, презирал себя.

А потом случилось нечто вовсе для меня убийственное. Вера, еще раз прильнув ко мне, смогла бы ощутить, что в причинном месте брюки ее великовозрастного партнера, наставника и воспитателя несколько оттопырились. Я молил Бога об одном: чтобы поскорей закончилась мелодия и я получил возможность отдалиться от Веры — такого позора я не пережил бы. Испуганно втянул живот, постарался незаметно отклячить зад. И уже обдумывал вариант ссылки на какую-нибудь судорогу в ноге, чтобы прекратить наш глупейший балет, когда Вера вдруг нарушила тягостное молчание.

Мы танцевали, глядя в разные стороны. Вера ненамного ниже меня, пушистые рыжие волосы изредка щекотали мой висок, заставляли моргать правый глаз. Голос ее прозвучал совсем тихо, чуть хрипловато, словно бы издалека:

— Вы презираете меня, Борис Платонович? — И пока я, не сразу переключившись, лихорадочно размышлял, что ей ответить и отвечать ли вообще, невпопад продолжила: — Я же не знала, что вы отец Ларисы.

Почему-то именно эта ее несуразность протрезвила меня, вернула прежнюю уверенность в себе.

— А что, — я не скрывал язвительности, — если бы знали, то не стали бы развлекаться в ординаторской?

Сказал — и, впервые за время танца, поглядел на нее в упор. Мой удар был силен, я даже слегка пожалел ее, болезненно сморщившуюся, заалевшую. Но ответила спокойно, не дрогнув:

— Если бы знала, не пришла сюда. Мне сейчас трудно, неужели не понимаете?

Она была виновата во всем. Но прежде всего в том, что смутила, взбаламутила меня, заставила думать о ней, лишила покоя, которым так дорожу. Заставила раздражаться, злиться. Заставила возжелать эту порочную женщину. Ей, видите ли, трудно, я ее должен понимать. А не трудно ей было развратничать в больнице с блудливым, ей под стать, подонком Сидоровым? Очень хотелось ее об этом спросить, но, конечно же, не позволил себе, лишь, морщась, пробормотал:

— Какая вам разница, презираю я вас, не презираю? Что это меняет в вашей жизни?

— Меняет, — упрямо ответила Вера. — Не хочу, чтобы вы думали обо мне хуже, чем я есть.

И опять я совладал с собой, не выложил ей, что хуже думать некуда. Взялся сочинять достойную, не роняющую меня отповедь, но следующая Верина фраза буквально ошеломила:

— И не хочу, чтобы вы думали, будто я могу испытывать какие-либо чувства к этому сытому мерзавцу.

Представляю, каким дебильным сделалось мое лицо.

— А… а как же… тогда..? — залепетал я.

— Боюсь, вам этого не понять, — сумрачно сказала она.

Куда уж мне! Разве способен я, придурок, понять, зачем женщина, не испытывающая никаких чувств к сытому мерзавцу, раздевается перед ним догола, да еще в ординаторской хирургического отделения?

И тут произошло то, чего так страстно я недавно желал, — мелодия закончилась. Я подвел Веру к столу, усадил, чинно поклонился, благодаря за оказанную мне честь. Говорить с ней больше было не о чем, к тому же мне в самом деле следовало уходить — на девять условились с Маргаритой, обещала забежать на полчаса, пока муж смотрит непременные телевизионные вечерние новости, благо, живем по соседству…

Накрапывал дождь. Я торопился, боясь опоздать, домой, и давненько так не хотелось мне позаниматься любовью с Маргаритой. С упоением представлял, как обниму ее, прижму к себе, белокожую, острогрудую, с литыми сильными бедрами… И вдруг сбился с шага, задохнулся, ошарашенный чудовищным прозрением. Гладкая, слегка располневшая к концу четвертого десятка, с большой, мягкой и нежной грудью Маргарита как-то не очень походила на женщину, к которой я, молодо прыгая через лужи, спешил…

* * *

Маргарита… Женщина с роковым булгаковским именем…

Почти год, со дня свадьбы с Верой, мы с нею не встречаемся. Нет, встречались, конечно, выясняли отношения, и объяснения проходили бурно, со слезами. Но мы уже не были близки. Маргарита, женщина, искренне любившая меня, а может быть, любящая и поныне. Моя преданная, все прощавшая и все понимавшая Маргарита. Сейчас, уходя из жизни, я, к стыду своему, думал о ней много меньше, чем она того заслуживала. Да, Маргарите не тягаться с Верой, Платошей, Ларисой, но ведь целых шесть лет моей жизни связаны с ней, шесть лет… Она знала, я не женюсь на ней. И вовсе не потому, что не рисковал разрушить ее семью. А еще она, как и я, знала, что лучше, заботливей жены и верней друга мне не найти. Знала, что нет и не было ей соперницы в моей долгой холостяцкой жизни, и что не трусил я, не боялся ошибиться, вторично связывая себя брачными узами. Просто я не хотел жениться. Вали не стало, а другая, самая распрекрасная, жена мне была не нужна. Но все-таки она ждала, надеялась. Верино появление буквально потрясло Маргариту…

Что будет с Маргаритой, когда она узнает о моей смерти? Какие чувства испытает? Она за столько лет неплохо изучила меня, со всеми моими сильными и слабыми сторонами. Могла быть уверена, я не из тех, кто способен в отчаянии малодушно наложить на себя руки. Наверняка подумает, что отравился из-за подлой Веры, из-за чего же еще? Позлорадствует в глубине души? Вряд ли, Маргарита не та женщина. Да и не станет настоящий, хороший человек злорадствовать, узнав о чьей-нибудь смерти. В моем случае не о чьей-нибудь — смерти любимого. Любимого… Отчего я уверен, что Маргарита по-прежнему любит меня? Тоже хорошо изучил ее? Чересчур самонадеян? Интуиция подсказывает?.. Существуют категории людей, обреченных на тайную, запретную любовь. Хрестоматийный пример — дети, влюбленные в своих учителей. Но есть еще одна, сравнимая с детской, амурная связка — больные и врачи. Мне за четверть века лечебной работы доводилось с этим сталкиваться не однажды. И в том, и в другом случае такая любовь всегда платонической и остается, если только учитель не подонок, а врач не пошляк вроде Севки Сидорова. В нашем отделении знали, что Сидоров не упустит возможности приволокнуться за смазливой пациенткой. Повыпендривается, позубоскалит, телефончик возьмет, дабы потом справиться о драгоценном ее здоровьице. Так, будто бы шутейно, настроение больничной страдалице поднять, но очень прозрачно. Излишне, наверное, говорить, что я себе подобных вольностей никогда не позволял и не мог позволить.