— Ну, как же дело было, Платоныч? — подбодрил меня Курочкин. — Не тяните резину.

— Так резинка девчонке досталась или шлепанцы? — Лидия Рустамовна, навеки наша юная «бальзаковка», была как всегда целомудренна и остроумна.

Я понимал, что Севкина угроза самому, если я отмолчусь, рассказать «анекдот», всего лишь провокация — Веру он не выдаст. Но сделать вид, будто все им сказанное — невинная шутка, в любом случае, я понимал, не удалось бы.

— Там была резина, Лидия Рустамовна, — ответил я не Севке, даже не Тимоше Курочкину, а единственной в нашей мужской компании женщине, хорошему мужику Лидии Рустамовне. — Толстая такая… — Хотел добавить «безмозглая», присоединить сюда еще несколько теплых, распиравших меня слов, но вдруг забоялся. Забоялся схлестнуться с Сидоровым, вызвать его ответный огонь. Все на свете, казалось, отдал бы сейчас, чтобы провалилась куда-нибудь и эта комната, и мы вместе с ней.

Чудеса бывают. И ангелы спускаются иногда на грешную нашу землю. Один из них заглянул в ординаторскую, воплотившись в медицинскую сестричку Надю. Она приоткрыла дверь, показала неземной красоты лицо:

— Борис Платонович, вашему Лысенко из девятой плохо. И повязка промокла.

Готов был обнять Надю, расцеловать ее в прыщавые щеки. Я не дезертировал с поля боя — выходил из окружения с оружием в руках. Спешил по коридору, все еще клокочущий, взбешенный, молил Господа об одном — чтобы не встретилась мне Вера. Снова боялся — что не выдержу, сотворю что-нибудь такое, о чем сам потом долго буду жалеть. Веру я два последних дня не видел, даже издали, и в перевязочную не заходил, повезло. Если называть вещи своими именами — прятался от нее. Насколько возможно это, находясь в одном отделении.

Но все-таки довелось мне встретиться с ней в тот день. Лысенко — фамилию его запомнил, — которого оперировал перед тем с кишечной непроходимостью, неожиданно отяжелел, пропиталась кровью марлевая наклейка на животе. Пришлось брать его в перевязочную, разбираться. Очень надеялся, что Вера — рабочий день закончился — ушла, но вечного везения не бывает. К счастью, я поостыл уже, взял себя в руки. Единственное, что позволил себе, — никого в комнате не было, больного еще не привезли — сказал ей, брезгливо морщась:

— Уходите отсюда, ваше время истекло. Если возникнет необходимость, приглашу дежурную сестру.

— Зачем вы так? — сузила она глаза. Точно так же, как спрашивая: «Из-за Сидорова?»

— Зачем??? — С досадой ощутил, как пуще прежнего вспыхнула во мне обида. — Я вам когда-нибудь скажу, зачем. Обязательно скажу, дайте срок. А сейчас — окажите любезность, уйдите, прошу вас.

Вера не вышла — выбежала. А у меня еще долго подрагивали пальцы, когда занимался больным. Провозился я долго, возникал даже вопрос о повторной операции, но кое-что поправить удалось, можно было подождать до утра. Нелепо думать, что мне доставило радость ухудшившееся состояние Лысенко, но счастлив был возможности занять себя чем-нибудь, подольше не заходить в ординаторскую. Знал, что никого там уже, кроме дежурившего Курочкина, нет, однако страшился вернуться на недавнее ристалище.

Зимой темнеет рано, и шесть вечера, когда вышел я из корпуса, казались глубокой ночью. Тусклые фонари больничного двора виделись в морозной мгле зыбкими, расплывчатыми желтыми пятнами. Сеял мелкий, различимый лишь на свету просяной снежок, я поднял воротник — и невольно вздрогнул, заметив отделившуюся от дерева и двинувшуюся ко мне человеческую фигуру. Опознал ее прежде, чем сумел различить лицо, — в короткой шубке, в большой, пушистой песцовой шапке.

— Вера? — удивился. — Чего вы здесь делаете?

— Вас дожидаюсь, — ответила сдавленным голосом. — Закоченела вся, губами еле шевелю.

— Меня? Зачем? — Пришла моя очередь долдонить это школярское «зачем».

— Вы мне обещали что-то рассказать. Только я не хочу «когда-нибудь», давайте сейчас.

— Ну, знаете… — завелся я с пол-оборота.

— Не знаю, — отчеканила Вера. — Но желаю знать. И вы мне скажете. Не посмеете не сказать, я полтора часа провела на морозе, в ледышку превратилась. И вообще, если не возражаете, пойдемте отсюда, у меня ноги как копыта.

— Как копыта? — ухватился я за последнюю фразу. — Уверен, что и рожки у вас есть, и хвост тоже, длинный, мерзкий. Запамятовал, бывают ли черти женского рода, но судя по вам…

Я вовремя остановил себя, сумел осознать, что не должен превращать свое возмущение в гремящий поток словоблудия. Я — ей, она — мне, и начнется. Верней, продолжится. Нужны были несколько четких, точных, жестких выражений, чтобы все раз и навсегда расставить по своим местам. Раз и навсегда оборвать не только любые отношения с этой гадкой женщиной, но даже тенями нашими впредь не соприкасаться.

— Что еще случилось? — устало вздохнула Вера. — Чего вы так завелись, выгнали меня из перевязочной? Неужели с того вечера отойти не можете?

И я передумал искать единственные, отточенные фразы, разящие Веру. Спросил:

— Хотите анекдот? Сидоров сегодня потешал им публику, очень смешной анекдот.

— Хочу. — Вера не отвечала так долго, что я подумал, будто вообще отмолчится.

Я ей рассказал. Очень подробно, ничего не упуская, обо всем, что происходило в ординаторской.