— Ну что там?

Он повернулся — злой, ершистый, с взмокшим от пота лицом, прошипел:

— Чертов отросток, куда-то подевался…

— Мне подмыться? — спросил я.

Севка понимал, что, дав согласие, капитулирует. Не только передо мной — перед больным, с которым наверняка уже, как он это умел, захороводился, перед монументальной нашей Клавдией Даниловной. Но все-таки прежде всего — передо мной, встреченным им вчера у гастронома. Сумрачно кивнул.

Ничего тут не было зазорного, самые маститые хирурги обжигались на аппендиксах, мне тоже не раз доводилось проклинать все на свете, разыскивая его. Однажды мы с Покровским, к которому обратился за помощью, два часа мучились, пришлось дать больному общий наркоз. Но тут был другой случай. Севка, я сразу определил, «потерял анатомию», копался совсем не там, где нужно.

Я помылся, Сидоров уступил мне место, перейдя на другую сторону операционного стола, через пятнадцать минут все закончилось.

— Зашьете сами? — спросил я у Сидорова. — Клавдия Даниловна, вы тут присмотрите.

Это были, в самом деле, обидные, уничтожающие слова. Но куда ядовитей, на мой взгляд, кусали его те, что произносил я, оперируя. Не к нему обращался, к Клавдии Даниловне. Рассуждал, что хирургия — дело трепетное, не всякому дано. Нужно кое-что уметь и соображать, наскоком и молодечеством не обойтись, языком работать легче. А еще стараться надо, учиться, литературу почитывать. К Севке все это вроде бы прямого отношения не имело, обычный треп, который позволяют себе порой хирурги, когда идет механическая часть работы, заняты лишь руки, не голова. Может, и прошли бы незамеченными мои филиппики, если бы не хмыкала, подыгрывая мне, Клавдия Даниловна. Нет, не все были в восторге от Сидорова. Наша «железная» операционная сестра, которую сам Леонид Михайлович побаивался, хирургические каноны ставила превыше всего. Она-то, я мог не сомневаться, и санитарочку в ординаторскую подослала. Покуражился я, одним словом. Хоть и знал, что врага наживаю опасного.

Сидоров быстро сравнял счет. Марк Твен говорил, что чемпион по фехтованию должен бояться не другого чемпиона, а неумехи, потому что тот может сделать такой неожиданный выпад, какой предусмотреть невозможно. Я бы позволил себе продолжить мысль великого американца. Подумал об этом, когда смотрел по телевизору олимпийские игры. Соревновались фехтовальщики. Мастерство достигло такого уровня, что они вообще не фехтуют — просто караулят выгодный момент, чтобы «выстрелить», нанести укол. Тратят бездну энергии и нервов, кричат, топают в ярости ногами. К Сидорову справедлив и первый вывод, и второй — фехтовальщиком он был бездарным, зато уж выгодный момент не упустит, использует на все сто. Но не кипятился, не растрачивал попусту драгоценное здоровье.

Я далек от политики. Раньше, до Горбачева, газеты вскользь, одним глазом просматривал, потом, на «перестроечной волне», оживился, конечно, как все. И Ельцина принял с дорогой душой. До того дня, когда разрушил он с Кравчуком и Шушкевичем Советский Союз. Вообще весь этот кавардак, в который превращалась бывшая держава, — с войнами, грабежами, попранием всего и вся, торжеством воровства, хамства, — стал мне противен. И левые крикуны, и правые. Ну да, да, ни один нормальный человек не мог испытывать симпатий к коммунистическому режиму, порочному и лживому, да, перед всем миром стыдились за наших лидеров. Но нелепы были главные претензии к политбюро — старые, мол, пни, маразматики. В этом ли беда, Господи! Стариков, кстати, везде, особенно на Востоке, чтут, считают кладезями ума — «мудрые аксакалы». Одряхлевший Брежнев был не комической фигурой, а достойной жалости, как врач сужу. И уж совсем безобразие, что чуть ли не самым главным его пороком считали плохую дикцию, изгалялись, передразнивая, все, кому не лень. Разве не грешно издеваться над увечьем?

Не хочется дальше развивать эту банальную тему — просто я снова охладел к газетам, к телевизионным сварам. И раньше старался поменьше участвовать в политических разборках — все равно никто никого не слушает, — а в последнее время вообще ничего, кроме головной боли, не ощущал. Надоело, и веру потерял. Меня, лично меня, врача Бориса Платоновича Стратилатова, не интересует, как будет называться новая власть. И нужно от нее одно: чтобы мог спокойно жить и работать, а в слове «спокойно» — все, что необходимо мне, от и до.

К счастью, в нашем отделении — хвала Покровскому — политические страсти никогда не бушевали, позиции не выяснялись. «Дэлом надо заниматься, дэлом», — пошучивал Леонид Михайлович фразой из анекдота о грузине-цветочнике. Трепыхались, конечно, — как же без этого? — два крылышка: рьяный демократ Аркадий с одной стороны и национал-патриот Сидоров — с другой, но ветра эти помахивания не поднимали. Тем удивительней было, что в конце дня развернулась в ординаторской нешуточная баталия.

Начал Сидоров. Приставал к Аркадию, что его паршивые «дерьмократы» загубили Россию, разворовали, сволочи, и продали по дешевке американским сионистам. Аркадий великий полемист, одолеть его в споре трудно любому, и уж не Сидорову, но с Севкой он не заводился, демонстративно. Лишь пятна на скулах проступали и глаза стекленели. Вмешался Курочкин, смешливый наш толстячок, большой любитель анекдотов и пива Тимоша Курочкин, забасил:

— Да бросьте вы, ребята, хреновиной заниматься, настроение друг дружке портить. Слушай, Севочка, мне вчера классный анекдотец рассказали.

— Не про импотента? — Севка отклеился от Аркадия, переключился на Курочкина.

— Почему про импотента? — удивился Тимоша.

— Да потому, что мне вчера вечерком, — Сидоров глядел теперь не на Тимошу, на меня, — один анекдот про импотента уже рассказывали. Смеялся до упаду. Хочешь, продам?

— Продавай, — оживился Курочкин.

— Весь не буду, — жмурился от удовольствия Севка, — длинный очень. Там концовочка очень занимательная. Один мужичок, умный такой, весь из себя, девчонке вместо пары палок пару шлепанцев кинул.

— Каких шлепанцев? — не вник Тимоша.

— Обыкновенных, в которых мужики по дому шлепают.

— Что-то я не врубился, — пожал плечами Курочкин. — Ты давай с самого начала, чтобы связно было.

— Связно тебе Платоныч расскажет. — Голубые Севкины глаза просверливали меня насквозь. — Он этот анекдот лучше меня знает. Потешите нас, Борис Платонович, или мне напрягаться?

— Потешу, — сквозь накрепко стиснутые зубы процедил я. — Обязательно потешу.

Я еще не представлял, как поступлю дальше, говорил первые подвернувшиеся слова, оттягивая время. Но одна мысль, упорная, пожиравшая все остальные, искрила и шипела, как нож на точильном камне. «Убью паразита, вырву его поганый язык! И ему, и ей, дряни!»