На следующий день стал искать. Обзвонил кого можно. Хотя знал точно: ничего с Оленькой не случилось. Вот только, куда ж это она запропастилась?

Стал смотреть у Оленьки на столе: нет ли записки? Записки не было. Полез в компец, тот не открылся. От безнадёги начал залезать во все шкафы подряд. Дошёл до своего, платяного. И тут внезапно вспомнил про маротту. Побежал в коридор: там шутовской жезл в уголку, за обувным шкафом всегда стоял.

Здесь-то и ждала Терёху неожиданность: маротты не было!

Принялся вспоминать и не сразу, но вспомнил: жезл шутовской остался в кафе, меж столиком и подоконником, куда сам его и пристроил.

Пудов обиделся сперва на себя, потом на Оленьку. Но быстро обиды забыл, обозвал себя индюком и немедленно вспомнил грека похожего на издёвочный маскарон, подмигнувший ему вчера со стены дома на Пятницкой улице:

«Как это у них, у греков? “Человек есть животное о двух ногах, лишенное перьев”? Так Платон говорил? А шутяра Диоген, чтобы осмеять Платона, ощипал петуха, принес в школу философов и объявил: “Вот вам платоновский человек”.

Вот я и забегу послезавтра на рынок, куплю даже не петуха: живого индюка, покрупнее! Прикажу ощипать и покажу во время шествия: «Вот вам, ощипанный миром, русский человек! Но это он сегодня такой ощипанный. А завтра… Завтра – взбодрится, окрепнет, предстанет во всей красе. Станут ноги его как столбы, руки, как молоты, шея нальётся силой, исчезнет зоб индюшачий, в голове посветлеет, мозг от шлаков освободится!»

С такими мыслями он и отправился искать Оленьку, а затем шутовской жезл.

Похождения маротты

Взмах, ещё взмах. Вверх-вниз. Вправо-влево. Остановка. Опять взмах. Полёт в угол, треск опасный! Полное онемение. И вдруг – нежное поглаживание. Лёгкий щелчок по деревянному носу. Проба на крепость?

Вверх-вниз-вверх, вниз-вверх-вниз… Дураки называют мароттой. А я мужик! Я жезл! Думают, раз деревянный – значит, неживой. Я и впрямь, неживой. Вернее – жив, но по-иному. Что они, некумеки, знают о жизни деревьев, камней, огня? Ничегошеньки. Одни дензнаки на уме. Сердцевину иной, недоступной им жизни, не то, что определить – почуять не могут. Баклажаны балдастые! Только про овощи на дачных грядках и понимают. И то, когда молчат овощи. А стоит какому-нибудь посевному корнишону заговорить – пугаются, глазками по сторонам стреляют, репу чешут. С водой – вообще смехота! Вода живей и умней их, а они её в унитазы спускают, в Капотне в очистных сооружениях гноят. На улицах – глупость. В домах – жадность. В учреждениях – мзда, мзда и мзда… Но глупей всего с нынешним цирком у них вышло. Устроили какую-то попсу. А цирк – нутряная мудрость, сверху смехом, словно кулич, облитая.

Взять – меня. Триста лет мне. Царей и вельмож помню, а всё как новенький! А эти дуботрясы умирают раньше смерти. От старости, от глупости. За тупость и чванство, вечную жизнь у них отняли. Скалам, метеоритам и деревьям отдали. Деревьям, – не всем, конечно. Но некоторым – о-го-го сколько намерили! Возьмём секвойю. Сама по себе не бог весть что. А уже шесть тысяч лет ей настукало. И засыхать не собирается. Про цирк – надо бы отдельно порассказать. Да некому. Понимающих язык дерева и язык цирка настоящего, цирка волшебного, – раз, два и обчёлся.

Ух ты. Ох… Гоп-ля-ля! Из одного угла в другой. Ух, и полёт!

Забытый в кафе шутовской жезл с набалдашником за время отсутствия хозяина перебывал в руках разных. Одни гладили, другие подбрасывали и причмокивали языком, третьи, вроде случайно, роняли на пол. Палка, однако, не ломалась, навершие в виде головы шута с высунутым языком оставалось целым-целёхонько…

Жезл оставался всё тем же. Люди менялись. Ближе к вечеру дошла очередь до старичка-коллекционера. Ценитель эротических ваз, поднял палку, потрогал её в разных местах и вдруг обмер: «Елизаветинская! Побей меня Бог – времён Елизавет Петровны!».

От прихлынувших чувств, старичок перегнулся через столик к незнакомой женщине, стал торопливо рассказывать:

– Маротта! И годков ей едва ли не триста! А всё, как новенькая… Слыхал я историю про такую вот маротту, а правильней сказать – про шутовской жезл. Был жезл изготовлен на заказ и подарен Елизавет Петровне одним разбогатевшим шутом, – продолжал захлёбываться от коллекционной страсти старичок, – будущая царица жила в молодые годы тихо, скромно и подаркам радовалась, как дитя. Она-то первая – знавшая по-итальянски – и объявила своей свите: «Сей жезл шутовской – мароттой зовётся…»

Женщина, сидевшая напротив старичка, снисходительно улыбнулась. Мол: мели Емеля, твоя неделя.

– В молодые годы в обществе Елизавет Петровна показывалась редко, но все ж являясь по временам на балы и куртаги, блистала красотой и невиданным дотоле резным жезлом поигрывала. Когда китайскому послу, в первый раз приехавшему в Петербург в 1734 году, задали вопрос, кого он находит прелестней из всех женщин, он прямо указал на Елизавету. И спросил: что за палка в руках у Петровой дочери?

– Заместо талисмана цесаревне Елизавет Петровне сей жезл, – ответствовали китайцу.