– Мне тоже вроде получше стало. Только не слишком я тебе верю: больно мудрёные вещи первому встречному поперечному выбалтываешь.

– Ты не первый встречный. Ты – один из контуров моего имени. Имя же – есть новая и притом истинная плоть человека. Летучая, бессмертная плоть! Если уж говорить правду: имя – сам новый человек и есть. Для жизни имени нет границ. И нет подходящего измерения для могущества имени. Именем мир создан, именем мир держится. Мне продолжать или будешь привередничать дальше?

– Расскажи, как мучеником стал.

– Пострадал я во времена императора Деция, носившего ещё несколько имён. Звали его «Восстановитель Дакии», «Германский Величайший» и ещё по-другому…

Тут сильно тряхнуло: то ли задрожал от любовных драм глиняный Карт-хадашт, то ли запрыгала на ухабах карета «скорой». Этого Терёха понять не смог, лишь стоном отозвался.

Как только тряска кончилась – стал рассказывать Святой Терентий про свою жизнь и свою кончину. Причём рассказывал – что шута сильно озадачило – языком русским, современным, лишь изредка вставляя греческие и латинские словечки.

– Не так, как святому положено, говоришь ты, мученик!

– Такой уж у святых обычай: с каждым говорить на его языке и желательно в его же интонациях.

– Не знал этого. Тогда – лады, тогда дальше рассказывай.

– Паннониец Квинт Траян Деций – христиан не любил. Это, бомолох, говорю тебе я, Терентий Карфагенский.

Израненный Терёха, хоть и сквозь стон, а возразил:

– Зачем дразнишься? Какой я тебе лох?

– Бомолох – это хитрец простодушный из греческой комедии. Ты ведь простодушен?

– Есть такое дело.

– Но ты же одновременно и хитрец мрачноватый? Так? Нет?

– Не совсем так, но предположим…

– А ещё – старым временам ты привержен и правду приоткрывать насмешками, ох, как любишь.

– И здесь ты угадал почти.

– Однако насмешки твои не терзают и до смерти не убивают. Не стараются перевернуть мир, лишь смехачества ради. Стало быть, ты всё-таки не трикстер, каким себя считаешь, а бомолох. Это первое. А второе – именем ты связан со мною крепко, хоть для самого себя и незаметно. Стало быть, всё, что в мои времена происходило и к тебе отношение имеет. Поэтому повторю тебе, бомолох: император Деций, во времена которого я был казнён, христиан не любил. А любил паннониец свою жену и боготворил битвы.

– Ну ладно, допустим с тобой я связан. Только зачем лишнее рассказываешь? К примеру, про Дециеву жену. На кой чёрт она мне сдалась? У меня живот порван, кишки – наружу, и нога, чую, сломана. Про Деция – ещё послушаю…

– Вот смотрю на тебя и убеждаюсь: как раз сейчас нужно тебе про мучения мои рассказать. Сравнишь свои и мои – тебе легче станет. Ну, а жена Дециева и другие жившие тогда люди, с их особенностями, привычками и одеждой нужны для подлинности картин. Иначе ты рассказу моему не поверишь.

– Ладно, говори, потерплю пока.

– Напрочь христиан император Деций изничтожить не желал. Однако в 250 году после Рождества Христова, издал-таки грозный указ, в котором повелевал подданным постоянно приносить жертвы языческим идолам. Указом смущены были многие. В их числе и супруга Деция: Геренния Купрессения Этрусцилла, происходившая, – в отличие от худородного мужа-паннонийца – из старинного этрусского рода. Этрусцилла пользовалась в войсках популярностью, и даже заслужила почётный титул «Матери лагерей», потому как сопровождала Деция во многих военных походах.

– Воинам нашим такой указ может и не понравиться, – сказала «Мать лагерей» Децию, – Христианское учение уже глубоко их захватило.

Деций сглотнул подступившую к горлу желудочную кислоту и супруге ничего не ответил. Одёрнув влипший в тело пурпурный хламис, вышел в сад, стал обдумывать новые указы. Мешала ему, однако, в тот день птица: в саду почти беспрерывно кричал удод.

Хрипловатый, непрочищенный, тревожно-требовательный голос удода услыхал Терёха близко, рядом. Удод о чём-то настойчиво сообщал, словно хотел внушить Квинту Децию какую-то мысль. Шуту это было ясно как день. А вот Деций тот продолжал смотреть сквозь утренний слезящийся воздух на вздрагивающий перед ним ветвями старый плодовый сад, словно рассчитывая увидеть в саду нечто великое, важное, навсегда, а не на короткое время, укрепляющее душу.

– Ху-ту-тут, ху-ту-тут, – настойчиво делился печалью удод.

Однако «Восстановитель Дакии» от птицы и во второй, и в третий раз отмахнулся.

Здесь Терентий Африканец вздохнул и продолжил:

– Вообще-то ни уничтожения христианства как религии, ни устранения церкви как обретающей зримые черты великой общности, Деций не желал. Многим взятым под стражу христианам даже разрешалось принимать единоверцев, в том числе пресвитеров, разрешалось вести религиозную переписку. А главное, в отличие от некоторых других римских властителей, не требовал Деций выдавать на растерзание властям священные папирусы.