– Присядь, Царица. На минуту всего! Увидишь и услышишь нечто смешное и забавное.

Женщина, чуть помешкав, но так и не открыв лица, села на глиняную приступочку.

– Смотри на воду. Если интересно и весело станет – подходи к воде ближе.

Тут надоедливый хрыч, скинул все свои накидки и повязки, мелькнул жёлтым телом, показал курчавый старческий живот и кинулся в воду.

Мигом всплеснулись и высоко взлетели вверх, лунообразные, розовые и жёлтые рыбы. Они кувыркались в воздухе, а потом весело шлёпались назад, в воду. Заиграли, запели огни. Звонко ударяясь о камни, рассыпался монетами-шекелями чей-то смех.

Женщина, из любопытства, подступила к окаймлённой пиниями воде.

С нею вместе, крадучись, сделал два шага к воде и Терёха. Рыбы, смеясь, исчезли. И вынырнула из воды ласковая и прекрасная женщина-львица. Она несколько раз встряхнула длинной гривой, брызги взлетели и застыли в ночном воздухе малыми каплями звёзд и лунными прозрачными осколками. Стало светлей, приятней. Поигрывая тугим, матово блещущим телом, женщина-львица, стала выбираться на берег.

– Смейся, или прикажу насадить тебе на шею львиную голову. Груди твои сделаю каменными, соски колючими, спину негнущейся. Смейся тихо и страстно, и в смехе ищи печаль. А в радостной печали находи счастье жизни, – выбравшись на берег, стала увещевать всё ещё закрывавшую лицо женщину, обольстительная львица, – ибо это я настоящая Царица Луны. И поэтому сперва тебя служанкой сделаю, а потом ты сама госпожой моей станешь. Радуйся, что не растленному царьку-чудовищу досталась. Под шумок нескончаемых битв, которые ведут его сыновья, он тебя сюда и зазвал.

Здесь пришедшая рассмеялась и кинулась, как была, в одеждах, в бурлящую от плотского нетерпения воду.

– Ну вот, теперь уже ты Царица Луны, а я служанка твоя, – пропела львиноголовая, тоже входя в воду, – о, великий Карт-хадашт, как приятен и красив ты по ночам! Как манишь мужским мускулистым телом. Пребудь с нами вечно! И в этой мудрой вечности избавь нас от спешки и суетности, позволь от души смеяться и в минуты любви, и в минуты печали… И ты, путешествующая ночью одна без спутника, эту радость печали, эту наивысшую точку вечной любви, сейчас испытаешь! Ты обманула мужа и ответила на зов чудовища. Тебя сейчас могут убить, посланные за тобой головорезы. Но этого не случится. Потому что убью их я. Расправлюсь я и с чудовищем, позвавшим тебя, и ты, наблюдая за его конвульсиями, будешь любить меня, а не его, потому что больше самой любви возбуждает тебя драма жизни. Драма горячит кровь. Так, милая?

Здесь вынырнула из воды треугольная рыбья голова с человечьим носом, губами и ушами. Уши отвратно шевелились. Тонкой длинной спицей, похожей на лазерную указку, женщина-львица проткнула ухо чудовища. Кончик спицы, сверкнув, выставился из другого уха, чудовище обречённо рыкнуло и выставило до половины из воды бородавчатое, как у жабы тело. Тут же на глазах у незнакомки женщина-львица превратила себя в мужчину с львиной головой, нежно и быстро раздела ночную путешественницу, окунула в прозрачную воду с головой и вошла в неё, как входит властелин в свою рабу: решительно и крепко.

Рыбье чудище, пронзённое спицей, замигало, захлопало человеческими глазами. И сразу же из глаз чудища густо хлынула кровь, нос провалился, и голова запрокинулась набок. Львица, превратившая себя в жёлто-лунного льва, мягко рассмеялась и притянув к себе голову незнакомки теперь уже совсем негромко спросила:

– Драма убийства не позволит уйти возбуждению. Оно будет длиться и длиться. Возбуждение – сама вечность и есть! Так, милая?

Терёха дёрнулся, чтобы и самому кинуться в прохладную воду, подгрести к любовникам поближе, втянуть в себя вместе с каплями воды чарующую силу кровавой драмы, но лишь застонал и скорчился от резкой боли в животе.

– Сиди спокойно. Такая вечность обманчива. Вечен дух. Вечна духовная плоть. Душе-тела вечны. А плоть играющая – приманит и схлынет. Так что, утихомирь поскорей круговерть своих миражей. Не я их на тебя наслал… – святой Терентий опять помолчал, – тебе и так больно, а миражи лишь прибавят боли. Уйми изнуряющие видения, откинь груды химер.

– Про то, что жизнь химера – слыхал я. Как же, как же! «Наш мир – иллюзия, мираж». «Мы – просто голографическая проекция в пространстве». «Мы – ничто. Потому что мы – в матрице». И другую лабусню сто раз от умных дурней слыхал. Но драма – не химера!

– Про драму любви – верно: не химера она. А вот другие, сказанные тобой слова – забудь. Ничего они не объясняют. И ничем, – кроме клокочущего тщеславия, исходящего от тех, кто тебе все эти матрицы навязал, – не являются… Спрошу в последний раз: мне говорить дальше или ты всё ещё на операционный стол торопишься?

– Говори, – встряхнулся Терёха – к врачам успею. А не успею – так и хрен со мной. Говори, святой Терентий, и не серчай, если отвлекусь на видения или ругнусь мимовольно. А ещё, сделай милость, поясни про собственное время: не совсем про него я понял.

– Есть три времени мира. Я ваш мир разумею. Есть время скоротечное, по-иному – суетное. Это время пустяковое, пустозвонное, понукаемое человеком и умирающее вместе с ним. Такое время теряется безвозвратно. Есть время расширений и погружений, или по-иному – время замедленных состояний. Оно готовит вас ко времени слитному: неразделимому на сегодняшнее, завтрашнее, вчерашнее. И есть время собственное: время истончения тел и озарения умов – самое сладкое и самое нужное для человека. Оно движется с той скоростью и в том направлении, в котором ты сам его запустил. Собственно-личное эфирное тело времени остаётся в пространстве навсегда, оно неуничтожимо. Сейчас твоё собственное и моё собственное время – они совместились. И хорошо мне от этого. А тебе?