Он любил Москву лучистую, светозарную, любил Москву царственную, возвышенную. Хамовники, звенящие струной, по-старинному молодецкие, летом до обморока густо-зелёные, весной и осенью трепетно прозрачные, называл Ерон про себя – «Москвой Питерской». Здесь утихал на время безудержный московский гомон, разговоры становились стройней, сами собой очищались от языкового сору. Меж домами призрачной дымкой витала не замечаемая сквернителями городов архитектурная свежесть, вместе с ней – ласковая сказочность, наводившая Ерона на мысль о спрятавшемся здесь от «шумигама», звонко-ритмичном сердце Москвы. «А, может даже, – подумалось неожиданно Ерону Питерскому, – правильней назвать это радостное сплетение людей, домов, деревьев, этот пульсирующий в спокойном, а не сумасшедшем темпе овал благодати, – душой Москвы. И душа Москвы, и тонкое тело Хамовников, вот они, здесь!..»

Тут Ерон стал думать о самом имени Москвы. И показалось: засияло имя мягким янтарным светом, крупными яхонтами заблистало. А вслед за именем города заплескались у речных пристаней навсегда, как лодки и корабли, привязанные к Москве имена человеческие и простроенные ими на века людские судьбы. «Новое городское имяславие! Царство весёлого имени… Славлю ликующее имя: Москва»! – вырвалось нечаянно у Ерона. Рассмеявшись, вынул он из заплечного сидора набор фломастеров, и на внутренней стороне своей правой ладони вывел пурпурным цветом: Москва. А на левой ладони, ярко-синим – Питер. К названиям городов пририсовал он двуглавого орла и восьмилучевую звезду-октограмму…

Уже совсем стемнело, когда завершив свои графические наброски, священный шут Ерон сбросил, наконец, надоевшую куртку, аккуратно разложил её возле мусорника (чтоб видно было: не взрывчатка, одежда), остался в своём лёгком золотисто-кремовом одеянии, весело разбежался и растворился в сладко вздрагивающем от предчувствия бурной ночи, речном московском сумраке.

Нет мира без войны. Нет войны без мира (Святой Терентий и бомолох)

В карете скорой Терёху порядком растрясло. Правда, тряска стала пусть и временным, но всё ж таки отвлечением от боли. Скорей всего, от тяжко-будоражащей тряски и вплыл Терёха своим истончившимся вмиг телом в какую-то невозможную, но при этом чутко и плотно – подушечками пальцев, губами, щеками! – осязаемую жизнь.

Обтёк его сухой, слегка потрескивающий от жары воздух, отозвалась болью в ступнях скакнувшая под ноги каменистая площадь, и на ней – старинный, вылепленный из глины рынок: без деревьев, без покупателей и торговцев, без пронырливых базарных подростков, но зато с двумя десятками ишачков, судя по мерному хрусту, добывавших из висящих на шеях торб сухие ветки кустарников.

Не зная, куда двинуться дальше, Терёха присел в растерянности на глиняный выступ перед какой-то лавкой без окон, но с распахнутой дверью. Здесь-то к нему и подступил человек в белоснежном бурнусе: оливково-смуглый, пегобородый.

Подошедший поклонился и заговорил с Терёхой по-русски, хотя рынок и вся округа даже отдалённо отечество не напоминали.

– Тёзка я твой, – сказал простоволосый человек в бурнусе, и на минуту-другую смолк.

Терёха подумал: разговору больше не будет, и встал, чтобы где-нибудь спрятаться от иступляющей жары.

– Присядь, тут прохладней всего. А я ведь не просто твой тёзка. Я – мученик. Святой Терентий Африканский меня зовут.

– Где мы? Что за домишки глиняные? Откуда взялся этот безлюдный город?

– Оттуда, откуда приходит к вам то, что потом навек с вами остаётся. А город зовётся Карт-хадашт. Или Карфаген, чтобы тебе яснее было.

– А время, время какое? Век, спрашиваю тебя, какой?

– Время не должно тебя сейчас беспокоить. Время здесь только моё и твоё. И называется оно – наше собственное время. Ну, а что до меня, то жил я в III веке после Рождества Христова. Ты вот – в XXI веке живёшь. Но разницы между веками и временами сейчас для тебя никакой нет. Разве в одеждах и в людских, каждому веку свойственных установках, небольшую разницу ощутишь. И то не сразу.

Терёха опять привстал.

– Мне говорить дальше? Или ты под нож торопишься?

Медленно оглядевшись, Терёха снова присел. Скошенный набок Карт-хадашт увиделся зернистей, подробней.

Плоские крыши, всё те же привязанные к глиняным тумбам, хрумтящие кормом ишачки, две неприятно, до головной боли сужающиеся и стремительно уводящие к холму улочки, похожие на те, которые год назад видел он в Тунисе. И на краю всего этого преломляемого Терёхиным подпорченным зрением африканского пекла – воздушно, на цыпочках ступающая, одна-единственная женщина в тёмных одеждах, с лицом, наполовину затянутым плотной тканью.

Тут же пристроился к женщине какой-то старый хрыч, но заговорил – Терёха слышал это ясно, чётко – молодым высоким голосом.

– Здравствуй, Царица Луны!

Затянутая тканью, ускорила шаг.

– Как дневная луна незаметно плывёшь ты, но веселья и радости от такого плаванья у тебя нет. Вот я и послан тебя развеселить.

Тут, как перед сеансом в старом кинотеатре, где Терёха бывал с матерью в детстве, стало быстро темнеть, заблестела вдали вечерняя вода, шевельнулись тени пиний.