Сначала я пыталась пялиться на него в ответ, но потом мне стало как-то плохо, и я отвернулась. Похоже, он разозлился на меня, хотя мы даже не были знакомы. Когда мы доехали до дома и я открыла дверь, чтобы вылезти, он буркнул что-то по-испански. Я его не поняла, за исключением одного слова: “Негр”.

Вечером за ужином, сидя с папой перед телевизором, я думала о том, что я — женщина, а он об этом даже не догадывается. Сидит и смотрит себе по ящику про войну. Он думал, что у меня нет ничего личного, но ошибался. У меня была личная жизнь. И чем насыщеннее она была, тем глупее он казался.

После ужина раздался звонок. Звонила бабушка из Ливана. С тех пор как началась война, она постоянно названивала, чем ужасно раздражала папу. Я слышала, как он орал на нее по-арабски. Иногда в потоке арабских слов я различала слово “скад” — это потому что бабушка думала, будто Саддам хочет ее разбомбить. Каждый раз, когда случалась атака на Израиль, бабушка звонила нам. Повесив, наконец, трубку, папа каждый раз возмущался, до чего же она глупая. Он по пятнадцать раз твердил ей, что Саддаму незачем бомбить Бейрут и что нет ни единого шанса, что “скад” попадет в нее. Но она не слушала. Только начинала плакать и жаловаться, что он ее не любит.

На следующий день в школе Дениз захотела узнать, больно ли мне было.

— Не очень, — призналась я.

Она подошла к моему шкафчику перед классной комнатой, где мы готовили уроки.

— Серьезно? — удивилась она. — Что, не так уж и страшно?

— Да.

— А кровь? — спросила она. — Много было крови?

Я покачала головой.

— Ого! — восхитилась она. — Тебе повезло.

— Наверное.

Меня бесило, что она вдруг возжелала знать все подробности, хотя еще вчера заявляла, как ей мерзко от того, что она в курсе наших планов.

— Вы предохранялись? — спросила Дениз.

Я кивнула.

— А чем?

— Презервативом.

— Он не порвался?

— Нет.

— Мужчина должен его придерживать, когда вынимает член, чтобы презерватив не свалился и сперма не вытекла в тебя. Он так сделал?

— Я не помню, — ответила я. — Наверное.

— Ты можешь забеременеть, если он не будет так делать, — предупредила Дениз.

— Кажется, он все-таки придержал, — сказала я, мечтая, чтобы она заткнулась.

Через секунду она заговорила опять:

— Ну так что? Он больше не считает тебя расисткой?

— Нет.

— Похоже, все вышло так, как ты и хотела, — заключила она.

— Да, — ответила я, — так и вышло.

За обедом, как только я уселась за стол, Томас спросил:

— Тебе больно?

— Да не очень, — призналась я.

— О… — расстроенно протянул он.

— Ты же был очень осторожен, — напомнила ему я.

— Но не настолько же.

— Водитель такси на меня пялился злобно всю дорогу домой, — поделилась я. — Он, по-моему, расист.

— Вот ведь урод, — возмутился Томас, и мы начали обсуждать, как бы поставить об этом в известность власти.

Вернувшись домой, я позвонила маме. Став женщиной, я почему-то заскучала по ней.

— Привет, — поздоровалась я, когда она подняла трубку.

Я думала, заметит ли она по голосу, что я так изменилась? Весь день я представляла, как теперь-то стану спокойнее и терпеливее в общении с другими людьми.

— Здравствуй, — отозвалась мама. — Как дела?

— Хорошо.

— Как прошло интервью?

— Нормально.

— Хорошо, — повторила мама и умолкла на секунду. — А ты не хочешь спросить, как у меня дела?

— Как дела? — послушно спросила я.

— Чудесно, — похвасталась мама. — У меня новый бойфренд.

— Ричард?

— Я что, тебе уже говорила?

— Да, в прошлый раз.

— Ясно, — сказала мама. — Ну, он ужасно милый. И гораздо лучше Барри, это уж точно.

Я замолчала. Когда в разговоре возникал Барри, я никогда не знала, как реагировать.

— Думаю, он тебе очень понравится, — сообщила мама.

— Конечно, понравится.

— Мы с Ричардом на прошлые выходные ездили на праздник маринованных огурцов.

— О!

— Угадай, кто без ума от маринованных огурцов? — спросила она.

— Кто?

— Японцы! — воскликнула мама. — Представляешь?

Мы с ней засмеялись.

— У тебя там все в порядке? — спросила она.

— Угу.

— Отец нормально себя ведет?

— Да.

— А как насчет Томаса? Ты с ним видишься хоть иногда?

— Нет, — соврала я.

Мама вздохнула: