— Да таких бычков больше нигде на свете нет! Да когда ты их будешь есть, ухо режь — не услышишь!

После госпитального пайка от аромата жареной рыбы, от слов торговки у Тимофея даже голова закружилась. Выпросив еще горсть семечек, взял бычки и тут же, прислонившись к забору, начал есть их. Целиком, вместе с косточками.

И вдруг:

— Шурупчик!

Даже вздрогнул от неожиданности: так его звали давно, очень давно, еще до революции, когда он учился в реальном…

Оглянулся — никого. Лишь неподалеку сидит на телеге бородатый парень, смотрит на него. Может, он? Да нет, лицо совершенно незнакомое.

Снова взялся за бычка. И опять:

— Шурупчик!..

Точно парень. Больше некому. Вон смотрит на него и зубы скалит из зарослей бороды. Подтянул Тимофей штаны с генеральскими лампасами — только такие нашлись в госпитальной баталерке, поправил не по росту большую фуражку, оттопыривающую уши, направился к парню, на ходу дожевывая рыбью голову.

— А ведь и верно ты! — обрадовался бородач. — Смотрю, вроде похож… Да, времени столько прошло. А меня не узнаешь? Смотри на него — совсем забыл!

— Мичиган!

— Ну то-то же! — И парень, соскочив с воза, полез обниматься.

…Как ни трудно жилось кузнецу николаевского судостроительного завода «Наваль» Ивану Недоле, однако младшего сына Тимофея он решил учить. И учил. Сам по семнадцати-восемнадцати часов в сутки работал, но определил сына в реальное училище. Помогло то, что Иван Гордеевич был облагодетельствован царем: во время спуска дредноута «Императрица Екатерина Великая» присутствовавший на торжестве Николай II подарил Ивану Недоле именные часы. Приглянулся, видать, ему могучий — на голову выше всех, — с широкой окладистой бородой кузнец, пристально смотревший на самодержца.

Провожая сына, в училище, отец говорил:

— Ты, Тимка, старайся… Ведь последние копейки на твое ученье будем тратить…

Многое хотелось сказать в тот момент Ивану Гордеевичу, но не смог он выразить своих мыслей, легче ему было с молотом управляться, чем говорить. Да Тимка сам понял: раз нет капиталов, значит, должен взять знаниями, и в ученье шел впереди.

Когда вернулся из ссылки старший брат Федор, стало полегче. Хотя Федор и считался неблагонадежным, но за добрый магарыч и подарок мастеру ему удалось устроиться на завод. Тем более что и люди тогда были очень нужны — производство расширялось.

В училище Тимофей сидел за одной партой с сынком деревенского мельника Георгием Утробиным, которого все называли Жора Мичиган. Почему Мичиган — никто не знал, да и сам Жора не мог этого объяснить. Впрочем, прозвище имел каждый. К Тимофею, например, прочно прижилось — Шурупчик. И не только за маленький — не в отца — рост, а за его въедливость, стремление в любом вопросе дойти «до корня».

С Утробиным Тимофей подружился. Странная это была дружба: Жору Мичигана нельзя было назвать совершенно неспособным, но ко всему он относился равнодушно, и домашние задания и письменные классные работы всегда за него делал сосед. Зато каждое лето Тимофей уезжал к Утробину в село на берегу Буга и отъедался там на дармовых Мельниковых хлебах.

Но закончить училище Тимофею не пришлось. Брата за участие в антивоенной забастовке 1916 года уволили с завода, потом мобилизовали. А цены росли и росли. Отец начал вещи продавать, да много ли удалось их скопить? Даже царские часы ушли по закладной… И Тимофей, оставив ученье, пошел работать на завод. Впрочем, и после этого Утробин с ним дружбы не прекратил, часто приходил, просил то решить задачку, то написать сочинение.

После революции Жоре было не до уроков, а Тимофею не до Утробина, и они потеряли друг друга. Затем надвинулись грозные события: весной 1918 года город заняли немцы. Комендант города генерал Кош в приказах писал, что германские войска прибыли по просьбе Центральной рады для охраны порядка и что они не будут вмешиваться во внутренние дела города, но это осталось только на бумаге. Немецкое командование сразу же закрыло судостроительные заводы, и тысячи рабочих очутились на улице без всяких средств к существованию. В довершение к этому немцы начали вывозить в Германию продукты и сырье, материалы и оборудование заводов. Офицеры и солдаты брали себе все, что понравится, расплачиваясь ничего не значащими квитанциями.

И николаевский пролетариат поднял восстание. Среди восставших находился и Тимофей. Он был в том возрасте, когда еще не чувствуешь разницы между приключением, подвигом и опасностью, и старался быть впереди. Однажды дружина, в которой был и Тимка, наступала на центральную улицу. Вдруг он увидел Жору Мичигана: тот бежал про тротуару, что-то крича. Было ясно, что, как только он выскочит из-за угла, его срежет немецкий пулемет, установленный на перекрестке.

Тимофей догнал своего бывшего товарища, на самом углу успел броситься ему под ноги. И как только они вместе покатились в кусты, над ними защелкали пули о стену дома, обдав известковой пылью. У Жоры глаза вылезли из орбит, челюсть отвисла; он смотрел на выщербленные пулями ямки в штукатурке и не мог сказать ни слова. Затем пополз вслед за Недолей и долго еще боялся подняться на ноги, хотя за углом был уже в полной безопасности.

Больше Тимофей его не видел и — надо же так — встретил через два с половиной года. За это время Утробин возмужал, поздоровел, отпустил бороду, даже отрастил животик.

— Так где ты, как сюда попал? — спросил Тимофей.

— Что… Освобожден от службы по чистой.

Грыжа, понимаешь ты, еще что-то болит, — Жора состроил страдальческую мину. — Сижу дома, пасу волов, заделался, так сказать, хвостокрутом. Ну а ты-то как? Говорят, немцы тогда расстреливали чуть ли не всех поголовно.

— Удалось уйти. С Черноморским отрядом… А сейчас из госпиталя иду, после ранения.