Взвизгнув остановился чернокожий джип мужа, стихла сирена. Вытянулись бравые молодчики при виде хозяина. Хотел было старший подбежать, доложиться, отмахнулся от него Карелин.

— Маша, в чем дело?

Бросилась та ему на грудь со слезами на глазах.

— Колька, я должна увезти Мишку. Ты все поймешь, когда увидишь кассету.

— Какую кассету? Маша, что с тобой?

— Я приехала с Мишкой домой. Когда вошла, работал телевизор. Я точно помню, что когда уходила, он не работал, но он светился. Там был ты на экране. Я не буду рассказывать, ты сам увидишь. Крутилась пленка, и шел фильм.

Я уеду, Колька. Я уеду и спасу Мишку. И ты тоже должен уехать, пока не поздно. Когда ты увидишь фильм, ты все поймешь. Я испугалась не фильма, нет. Я знала, за кого выходила замуж. Я испугалась того, как этот фильм мог возникнуть и как он появился в нашем доме. Человек не мог это сделать, Коля. И все то, что творится в городе — это все одно. Надо бежать отсюда. Здесь нечистая сила. Здесь не чудо в нашем городе, не спектакль. Здесь сатана. Я поеду к матери. Ты найдешь нас там. Пойми, Мишка — это главное, что у нас есть.

— Хорошо, езжай Маша. Главное успокойся и езжай. Я разберусь и позвоню.

— Ты только береги себя.

— Ладно. Про деньги ты знаешь.

— Да. Береги себя. Ты нам нужен.

— Не бойся. У тебя еще будет три медведя. Все будет хорошо.

Поцеловал Карелин жену. Надолго прижал к себе сына, потискивая пухленькие ручонки, пока тот дергал его за волосы и смеялся заливистым детским смехом. И поехал назад в проклятый неведомой силой город. Смахнул слезу на дороге. Мелькнула непрошенная мысль «не к добру я расчувствовался».

Он сразу узнал эту избу. Ее закопченные бревенчатые стены, тусклый свет за грязными стеклами окон. Засаленный стол и груду долларов на нем — первую огромную добычу. Узнал себя, Костика, Шайтана. Странно было видеть со стороны то, что порой прорывалось в жутких снах, заставляя хрипеть, вскакивать в поту и искать пистолет под подушкой. Словно не себя он видел на этот раз, когда вставил в видеомагнитофон кассету, о которой говорила жена, и нажал кнопку пуска.

Странным было видеть себя со стороны. И вальтер Шайтана, смотрящий ему в глаза, и прыжок Костика, когда тот принял в себя пулю, назначенную ему, Кареле. И свою звериную волчью схватку с Шайтаном, когда голыми руками рвали они друг друга на части. И приползшего Костика с кровавым следом за собой, из последних сил не руками — зубами — рвущего шею Шайтана и тем давшего еще одну спасительную секунду, достаточную, чтобы хрустнул кадык врага. И себя в пароксизме ненависти отпиливающего ножом голову Шайтана. Только отшвырнув ее в сторону, почувствовал он тогда, что остался жив. И красные от чужой крови губы Костика, когда он хрипло визжал: «Мы его взяли, Карел. Мы его взяли».

Прошлое вернулось к Карелину. Навалилось, задушило. Не помня себя, вскочил он, закричал в белизну потолка.

— Слушай ты, тварь небесная. Если ты все можешь, убей меня. Ну, убей, — рвал он одежды на груди. Но молчали родные стены. Тогда он схватил пистолет и начал палить в телевизор, картины на стенах, кресла. — Что ты молчишь. Тварь. Трус несчастный. Выйди, поговорим.

На излете, непонятно из какого угла донеслось до него словно эхо: «Зачем? Недолго музыка играла…». И вроде бы даже мелькнула тень, или были то глюки в глазах Карелина. Но сколько он не бесновался потом, ломая и круша все вокруг, ни звука, ни тени не появлялось.

А ночью к нему пришли покойники. Он проснулся от прикосновения ледяных рук, полупьяный с трудом открыл глаза и в ужасе вскарабкался всем телом на подушку. Мужчины и женщины, молодые и старые стояли вокруг, распространяя смрад, и глухо, безучастно и безнадежно, словно не веря в исполнение своих слов, шептали: «Забери нас отсюда Карел. Земля сырая, студеная, косточки ломит. Согрей нас». И мужчины тянули к нему свои ледяные руки, а женщины старались прижаться своей ледяной грудью, чтобы согреться. Что было сил, отталкивал их от себя, Карел, но они все тянулись и тянулись. Бросился он из дому, в чем был, и лишь на улице оставила его нечисть.

На следующий день в самом элитном бизнес-центре города напротив торгового центра «Юрюзань», где покойный Кудрявцев менял десять рублей на тысячу, царили бардак и суматоха. И было это вызвано тем, что по блистающим и благочинным коридорам здания шел мужчина, от которого все шарахались, как от чумного. Надо сказать, что был этот мужчина вида действительно необычного: грязный, замызганный, в порванной одежде, и воняло от него за версту непонятно чем. Впрочем, кладбищенские работники сказали бы, что несло от него тленом, смешанным с грязью. Но распугивал он встречных скорее не своей неприязненной внешностью и запахом, но тем, что шел он без головы.

Нет, голова у него была, да только не там, где положено, а под мышкой. И вела эта голова себя соответственно своему положению.

— Вправо, вправо шагай, придурок. Осторожно, ступенька, — командовала она телу, — Вот так, бестолочь окаянная. А ты что уставилась, дура кучерявая? — встреченной девушке — Мертвяка что ли живого не видела? Ух ты, лапонька. Пощекотай-ка ее под микитками (это рукам).

От всего этого разбегались лощенные девки-секретарши или сползали беззвучно по стенам на пол, вызывая глумливый хохот головы: «Барышни кисейные. Забурел, Карел, забурел. Таких цыпочек топчет».