Миновав приемную, откуда бочком выскочили ошалелые охранники, мертвяк пинком распахнул дверь, уверенно вошел в кабинет, будто не раз здесь бывал, аккуратно поставил голову на стол и развалился в кресле. После чего голова облегченно вздохнула: «Давно не виделись, Карел. Давненько». Поводя окрест выпученными глазами, голова заметила пачку сигарет на столе, скомандовала рукам: «Ну-ка, дайте закурить». Руки достали сигарету, вставили между губ, поднесли зажженную зажигалку. Голова задымила и в перерывах, пока руки то и дело вставляли и вынимали изо рта сигарету, проникновенно говорила.

— Зачем ты мне голову отрезал, Карел? Не по-людски это. Нехорошо. Душа мечется от сердца к мозгу. Покоя нет. Собери нас вместе, Карел. Похорони по-христиански, чтобы в одном гробу тело с головой. И тебе камень с души, и мне легче станет.

Молча достал Карелин пистолет из ящика стола, протянул мертвяку: «Убей».

Покачалась голова на столе.

— Ну, нет. Легкой смерти хочешь. У каждого свой срок. Не тебе ли знать это? Сколько кому дадено, сколько тому отбыть. Не по мне амнистия.

Снова взял пистолет Карелин, приставил к виску, нажал курок. Глухо щелкнул затвор без выстрела. Бросил пистолет на стол.

— Помоги мне умереть, Шайтан. С утра стреляюсь, пуля не идет, нож изгибается.

Заговорил в ответ Шайтан, но изменился его голос и догадался Карела, чей он.

— Двенадцать он убил. Любой как я. Двенадцать к одному — неравный счет. Пусть смерть ему милее жизни станет. Двенадцать ужасов смертей и после смерть, так будет справедливо.

— Ты не Шайтан, — словно проснувшись, заговорил Карел, — Ты тот, кого зовут Степаном. Зачем ты здесь, Степан? Зачем мешаешь жить? Ты думаешь, что наведешь порядок. Что воцариться доброта и справедливость? Все ложь. Убьешь меня — придут другие волки.

«Ну, хорошо, давай поговорим» — откинулось тело Шайтана на спинку кресла, и в углу кабинета показался Степан, сидящий на корточках у стены.

— Идущие на смерть приветствуют меня — терять им нечего и каждый стал собой. Что скажешь ты в свое оправдание, Карел. Или хотя бы, что посулишь ты мне. Что я нужен тебе — понятно. Ты хотел возвыситься с моей помощью. Но зачем ты мне? Во всякой сделке, как ты знаешь, должен быть взаимный интерес.

Воспрял Карел, сглотнул слюну.

— Я знаю людей, что стоят у власти. Их тайны, их грязное белье. Знаю, как они обокрали свой народ. Мы можем использовать их в своих интересах. Со мною ты возвысишься быстрее.

— К чему мне их грязное белье. Любой мой каприз они исполнят, считая своим собственным капризом. Насилием я балуюсь слегка. Что до возвыситься — на небесах нет места человеку.

— Я знаю человеческий мир. С моей помощью ты овладеешь им. Знаю потоки денег — этой крови современности. Мы направим их в нужное русло, и мир станет нашим.

— Я пришел спасти этот мир, а ты зовешь его погубить. Тогда ты враг мне.

— Я не враг. Враг не может быть слаб, как я. Я увидел цель, недоступную другим и не мог поступить иначе. Я хочу быть с тобой. Неважно зачем. Возьми, в конце концов, мою душу.

— Зачем? Глупейшее заблуждение людей в безмерности своих ничтожных душ. К тому же твоя бесчестна и продажна, а я служу тому, кто чист сердцем. Не странно ли, — повисли в воздухе слова, — лишь та душа бесценна, которую ничем не подкупить. Я знаю женщину,… а впрочем что тебе?

— Тогда зачем ты здесь? Кому ты нужен? У тебя нет желаний и страстей. Ты — робот, автомат. Ты мешаешь нам жить. Зачем театр, который ты устроил? Ты затеял свару среди нас и сам же не радуешься ей. Ты просто тварь…

— Я послан небом, глупый человек. То, что ты называешь театром, все эти пистолетные пульки, жизнь одна, другая… — такая мелочь. Мои спектакли впереди. В них будут играть не актеры, но народы и цивилизации. Не тысячи и не десятки тысяч, но мириады человеческих существ запляшут танец под мою свирель. И мне ты предлагаешь свою руку, тому, кто держит миллиарды рук в своей.

— Тогда убей меня. К чему эти детские игры.

— Есть кое-что страшнее смерти. А убить? — такое сделают другие, недолго ждать

— Когда?

— Неважно… Но ты забыл про слово оправданье.

И после долгого молчанья сказал Карел. И слова его звучали, как на духу, как говорят только самому себе или священнику перед смертью. И еще так пишут, пожалуй, в эпитафиях на могильных плитах.

— Я был как все. И в чем-то лучше всех. Я жил и дрался. Мне есть, что потерять, и что оставить. Ты пришел в такую страну, в такое время и к таким людям, что иначе, чем искал, я не мог тебя найти. Подумать только: двенадцать я убил, а умираю из-за отрезанного пальца.