– Я? – Юрка обернулся. – Я поэтом буду, конечно.

– Нет, серьезно.

– Совершенно серьезно. Вторым Пушкиным.

– Какой ты скромный! – Маша хотела пихнуть его в бок, но не достала: далеко.

– Ну ладно, не Пушкиным. Пушкиным был бы Лёшка.

– Почему?

– Он тоже кудрявый.

– Только поэтому? Бана-альщина! Так только прозвища сочиняют! – Девочка фыркнула. Она знала, что ее шутливые упреки друга никогда не кололи: Юрка просто не умел обижаться.

– Хорошо. Тогда… – Он задумался, далеко откинувшись назад и повиснув на руках. – О, знаю! Тогда Лёшка был бы Лермонтовым. «Белеет парус одинокий…» и всякие «Мцыри». Ты не смотри, что он физик, вундеркинд. Натура все равно романтическая.

– Предположим. – Маше понравилась эта игра. – А Сева?

– А С ева – это, конечно, Есенин.

– Потому что он тоже из деревни приехал?

– Да нет, не только. Они правда похожи. Ну, знаешь: «Гой ты, Русь моя родная!» – и все такое. Народные мотивы.

– У Есенина не только про Русь.

– И у Севы не только.

Маша глядела в окна дома напротив – и отражение неба в стекле взлетало и падало вместе с ней.

– Ладно, принято. А я?

– Ты… Наверное, Ахматова. Или Цветаева. Тут сложно, ты ведь женщина. Я других поэтов-женщин и не знаю.

– А я знаю: Зинаида Гиппиус.

– Например?

– Например, «Надпись на книге». – И Маша замолчала.

– Ну так рассказывай!

– Прямо сейчас? – смутилась она.

Глянула по сторонам – пусто, тихо. Не отвертеться.

– А когда? Давай, Маш, сама же все это начала! Стесняешься, что ли?

– Вот еще!

Девочка глубоко вдохнула, как перед ударом по струнам, как перед новым куплетом, и затараторила строчки – гладкие, переливчатые, чуть горьковатые на вкус:

С хрипом и скрежетом рассекали воздух ржавые качели.

– Красиво!.. – сказал Юрка.

И они снова замолчали. Ветер – в лицо и в спину, солнце – вдалеке и на кончиках пальцев, всё – как и прежде.

Но Маше вдруг стало обидно. Обидно, наверное, за то, что все эти взволнованные и трепещущие, почти сокровенные слова слишком быстро утонули в скрипе качелей и коротком блеклом «красиво». А чего она ждала? Благоговейной тишины, всплеска аплодисментов и чтобы из распахнутых окон пятиэтажек полетели цветы, восторженные возгласы, аханья, звонкое «браво!»?..

Она отмахнулась от злых, насмешливых фантазий. «Красиво» – и всё.

А что еще-то надо? Дурочка!

«Ду-роч-ка», – мысленно повторила по слогам.

А потом ей стало стыдно – за странные, наверняка никому, кроме нее, не нужные и не интересные стихи и за странную себя. И еще больше стыдно за волну всех этих тихих, но сильных, мятущихся чувств, что родились в ее сердце всего лишь от восьми рифмованных строчек и понеслись, сметая все на своем пути. «Опять развела драму на ровном месте», – сказала бы мама.

Нет, нормальные люди, конечно, не читают стихов.

– А я… Во, точно! – Юрка заболтал ногами в воздухе. – Я – Маяковский.

– Ты у же ознакомился? Неужели! Он же только в девятом классе начинается.

Маше захотелось ужалить побольнее, задеть его своей едкостью в отместку за что-то неприятное и жгучее, что заворочалось у нее в горле. Но Юра этого не понял, не почувствовал.

– Ну и что? Я для себя читал, а не в школу.

И он произнес, взлетая на качелях, как-то очень сильно, резко, вдохновенно-звеняще, как-то очень чисто и очень по-взрослому:

И Маша подумала, что это и правда про него, про Юрку. Про будни и краску. Про музыку из ничего. И что так, наверное, и надо это читать.

Нормальные люди, конечно, не любили стихов.

Но Юра и не был этим самым «нормальным». Он был смешным, взбалмошным, упрямым, чудаковатым, родным – каким угодно, но только не «нормальным», «обычным», «правильным». Он умел рисовать ручкой в блокноте монументальные полотна и знал, как смотрят на мир рыбы. Он был свой, привычный, и, кажется, перед ним нечего было стыдиться и не нужно было душить рвущиеся из легких строфы.