Доктор сидел в венской качалке, с сигарою в зубах, и слегка покачивался, лениво работая правой, далеко отставленной ногою... Около красивой головы доктора носились клубы табачного дыма, то синие, то бледно-желтые, и расползаясь, улетали под высокий потолок.

Варвара Петровна сидела за роялью и играла Бетховенскую сонату.

Изредка Крюков оглядывался и смотрел на нее сзади; смотрел на ее руки, полные и белые, выхоленные, красиво опускавшиеся и еще красивее поднимавшиеся над клавиатурою; смотрел на прозрачные и легкие рукава ее пеньюара, которые, как крылья, трепетали и колыхались в воздухе; на ее голову, красиво склоненную на бочок, с массивным узлом русых волос с золотистым оттенком; на красивый, словно выточенный из мрамора рукою художника изгиб шеи...

И Крюков старался уверить себя в том, что это та самая Варя Игнатович, которая когда-то была фельдшерицей-курсисткой и беззаветно отдавалась на студенческих "вечеринках с рефератами" вальсам, кадрилям и полькам...

Бедовая была девушка! Однажды, между двумя фигурами кадрили на такой вечеринке, споря с своим кавалером по поводу прочитанного реферата, Игнатович сорвалась неожиданно со стула и громко заявила:

– - С такими буржуями я не танцую!

Сказала и решительным шагом прошла через весь зал в "мертвецкую".

Здесь был шум, споры, пение. В одной из групп спорящих был и Крюков...

– - Крюков! Идемте в зал! Мне нужен кавалер, чтобы докончить кадриль...

– - Я не танцую, не обучен, -- ответил Крюков.

Но Игнатович настояла на своем, вывела Крюкова под руку в зал и заставила его таки выводить спутанные, кривые и ломанные линии ногами, к общему удовольствию хохотавшего молодого общества.

– - Браво, Крюков!
– - гремели вокруг веселые голоса зрителей-студентов.

А Крюков "старался"...

Потом они встретились в одном "кружке саморазвития", вместе читали, спорили, разрешали мировые вопросы и, прокаталажившись до петухов, провожали домой друг друга... Крюков полюбил эту живую, умную и веселую девушку... Она, кажется, тоже симпатизировала ему... Но -- и только...

То было время, когда стыдно было говорить о любви и разводить "любовную канитель". Надо было "дело делать"...

Втайне Крюков мечтал о женитьбе на Варе и лелеял в душе эту дивную мечту, но она, эта мечта, хранилась глубоко в тайниках души, держалась крепко под замком и никогда не вырывалась на волю... Потом эта мечта улетела вместе с Крюковым далеко-далеко и здесь тихо замерла, растаяла, как тает вот этот дым от докторской сигары, и исчезла пред лицом суровой действительности и прозы жизни.

Это был единственный роман в жизни Крюкова, роман без начала и без конца, и теперь, спустя много-много лет, Крюков перечитывал его поблекшие дорогие страницы.

Колесо жизни вертелось. Не стало прежней Вари. Но здесь, рядом с ним, дорогое воспоминание воплощалось в этой красивой, но далекой и чужой ему женщине... И присутствие этой женщины воскрешало так ярко улетевшие в вечность дни золотой юности п призраки возможного, быть может, счастья, печально улыбнувшегося и скрывшегося в бесконечном пространстве времени...

Что-то очень-очень знакомое, прежнее, былое и позабытое моментами проскальзывает и в лице этой "чужой женщины", и в ее манере держать голову, в интонации ее голоса, и Крюков ловит эти моменты с какой-то жадностью, и сердце его замирает от тоски, сожаления и исчезнувшего призрака неуловимого счастья...

Крюков стоял и смотрел. И ему хотелось бы стоять бесконечно долго, смотреть на эту чудную женщину, слушать аккорды музыки и вспоминать...

Эти аккорды музыки в каком-то тумане проплывали мимо, и Бетховенская соната была только чудным аккомпанементом к той нежной, тихой и грустной мелодии, которая звучала теперь в сердце лысого "бывшего студента":

Вдруг соната оборвалась.

Крюков вздрогнул и очнулся.

Лицо бывшей "Вари" обернулось к нему и сделалось таким, как тогда, в далекие дни юности... Губы полуоткрылись, блеснули белые зубы, и глаза заискрились смехом...

– - Помните?
– - сказало это лицо.

Варя заиграла громкими аккордами студенческую песню и запела...

– - Да подтягивайте же, господа! Ну!..

У-ка-жи мне таку-ю оби-тель...

По телу Крюкова пробежал экзальтированный трепет, и он, подняв голову кверху, сиплым тенорком чувствительно и печально подтянул. А доктор пустил издали, не вставая с качалки, октавой, грозной и положительной... Вышло недурное трио. После первого пропетого куплета на глазах Крюкова навернулись слезы... Бог весть, были ли то слезы печали, слезы о былом и отлетевшем, или слезы счастья сознания близости родных хороших людей и еще того, что вот прошло так много-много лет, колесо жизни все вертелось и вертелось, а они по-прежнему вместе, и по-прежнему поют свою любимую студенческую песню, и остаются прежними печальниками "сеятеля".

– - Готово, барыня!
– - произнесла девушка в белом переднике, внезапно появившись в дверях.

– - Коля! Дмитрий Павлович! Ужинать. Я вас накормлю, а потом прощайте!
– - спать пойду... Детишки просыпаются рано, я тоже с ними...

Все двинулись в столовую.

Крюков, печальный и задумчивый, шел позади всех...

За ужином как-то никому не говорилось. Ели молча, лишь изредка перекидываясь короткими фразами и замечаниями.

– - Ну-с, господа, я -- спать!.. Желаю вам покойной ночи, главное -- не поссориться!
– - с улыбкою произнесла Варвара Петровна, поднимаясь с места.