Груша поспешно и предупредительно опередила барина и распахнула их, отойдя в сторону.

Груша, в своем коричневом платье и белом переднике, со своим румянцем и лукавостью в карих глазах, своей молодой и здоровой вертлявостью опять обратила внимание барина, и он, проходя мимо, выставил руку из-под борта шинели и слегка ущипнул девушку повыше локтя.

– - Оставьте! барыне скажу, -- сердитым шепотом крикнула Груша и, с веселой и довольной улыбкою, отскочила в сторону...

Дверь громко хлопнула. Вздрогнул колокольчик. Мигнула лампа на столике перед зеркалом... и доктор исчез...

XI.

– - Уф! Устала до смерти...

С этими словами Татьяна Игнатьевна бухнулась своим грузным корпусом в кресло и как-то беспомощно опустила пухлые руки...

– - С ангелом, Татьяна Игнатьевна!
– - проговорила она с досадою, переводя дух.

Татьяна Игнатьевна измучилась...

Да и было, впрочем, от чего измучиться.

Сегодня с раннего утра она не присаживалась на место. На кухне шла кипучая, лихорадочная деятельность, с "баталиями" между прислугой и старой барыней, с вспышками и раздражением с обеих сторон, с кухонными несчастиями и т.д. Новая кухарка Маланья (Татьяна Игнатьевна меняла кухарок чаще, чем меняют "порядочные люди" перчатки), не успевшая еще ориентироваться на новом месте и освоиться с новыми господами, делала промах за промахом и своим резонерским оправданием: "как сразу угодить: одни любят перепрето, другие недопрето" -- только еще более бесила впечатлительную в кухонном отношении Татьяну Игнатьевну.

Было около пяти часов вечера.

Большой зал уже был приготовлен к приему "милостивых государей". Здесь, в сумерках нахмурившегося зимнего вечера, белел скатертями ряд составленных для пиршества столов, накрытых на двадцать восемь кувертов. Посреди стола сплошною массою темнела зелень цветов, над которою, резко очерченными силуэтами, топырились руки -- ветви лапчатых пальм. Вина, в красивых фигурных бутылках и хрустальных графинах, теснились под сень зелени, словно им хотелось спрятаться от жадного взора ожидаемых "милостивых государей". Слабый свет уходящего дня, прорываясь сквозь кисейные занавеси больших окон, слабо вибрировал на хрустале, фаянсе и металлических колпачках бутылок. Стеариновые свечи торчали вдоль стола, как телеграфные столбы на почтовом тракте, а венские гнутые стулья, как солдаты, построились в каре вокруг столов и спокойно выжидали атаки...

Казалось, большой и пустынный пока зал сознавал всю важность наступающего момента и торжественно и величаво, в глубоком молчании, ждал его... Нарушали это молчание только двое часов: стенные и бронзовые, что стояли в докторской приемной в амбразуре над камином; стенные стучали солидно и степенно, не торопясь в то время как бронзовые тикали как-то беспечно и легкомысленно...

– - Уф!
– - еще раз ухнула Татьяна Игнатьевна: -- И хоть бы кто помог! Хоть бы этот Крюков пришел... Так шляются, а как работать -- нет никого! Охо-хо-хо! Глаза бы мои не смотрели на вас...

Солидные часы начали медленно выбивать удар за ударом.

– - Раз, два, три...
– - считала про себя Татьяна Игнатьевна и, насчитавши пять, уже вслух подумала: -- Через час съезжаться начнут, а Коля спит еще и огня нигде нет... Нечего сказать, порядки!
– - Груша! Груша! Где ты? Вечно запропастятся... Так шныряют, а когда надо -- никогда не дозовешься...

Татьяна Игнатьевна с кряхтением поднялась с кресла и неистово закричала:

– - Гру-ша! Грушка!

– - Здесь! Иду!
– - откликнулась откуда-то издалека горничная.

– - Что прикажете?

– - Где вы вечно шляетесь? Черт вас носит, прости, Господи!

– - Что прикажете?
– - повторила смиренно девушка.

– - Этакое мученье! Зажигай огни!

Затем, ворча что-то себе под нос, Татьяна Игнатьевна отправилась будить сына.

Доктор делал сегодня серьезную операцию и возвратился хотя и довольный своим успехом, но усталый, и теперь в кабинете спал крепко и сладко, как невинный младенец.

– - Коля! Николай Васильевич! В пять велел разбудить, а пять пробило уж...

– - Гм... отвяжитесь ради Бога. Скажите, дома нет.

– - Да ведь торжество у нас скоро должно открыться. Опомнитесь!

– - Мм... Оставьте ради Бога!

– - Да университет-то вспоминать...

– - А-а-а... да, да... Ах! а-а-а!..

Николай Васильевич лениво потянулся и нехотя поднялся с турецкого дивана. Посмотрев на часы, он еще несколько раз зевнул, хрустнул пальцами, энергично плюнул и хриплым и сердитым голосом закричал:

– - Приготовьте фрачную пару!

А сам пошел в одной жилетке к мраморному умывальнику...

В зале загорелись огни. Убранный стол словно ожил и красиво поднялся из темноты; засиял и заблистал хрусталь, фарфор, бутылки, графины; пальмы словно выросли вдруг и гордо раскинулись, разбросавшись ветвями...

А спустя четверть часа к парадному подъезду стали с шиком подкатываться легкие санки с худыми и упитанными "милостивыми государями"...

Когда, покончив корректуру, Крюков пришел к Порецким, измученный и раздраженный каким-то неприятным разговором с секретарем редакции, торжество было в разгаре. Крюков пришел "сзади", через черное крыльцо. Как человек "свой", он нашел это более удобным для себя и для хозяев. В случае чего, всегда можно обратиться вспять, да и лучше войти незамеченным, без звонков, без встреч... Черт их знает, как еще все это будет? Быть может, тут такой шик и изысканность, что не совсем и удобно заявиться в таком костюме, в сюртуке с тремя пуговицами и в брюках с бахромой. Да и рубашка не первой свежести... Лучше по-смотреть сперва, так сказать, издали...