В лесных дебрях стучали топоры, и звонким эхом разносился под крышею угрюмых сосен веселый стук складываемых в штабеля дров; падали с глухим ропотом столетние деревья, визжала пила, а вдоль просеки копошились люди, маленькие, хлопотливые, спешно делая и настилая наскоро шпалы и рельсы для рабочих поездов. Людской говор, перекликание, смех и ругань как-то странно, неуместно звучали здесь, нарушая безмолвие окружающей природы и оскорбляя серьезность старого леса, с его таинственностью, с его вечным сумраком и прохладой... Позади, блистая холодной сталью, уже протянулись рельсы, убегая далеко-далеко и теряясь где-то там, за изгибом узкой просеки... Изредка в лесу пронзительно и дерзко кричал свисток паровоза, обрывался вдруг и взвизгивал. И этот резкий визг долго носился по лесным полянкам, заставляя прятавшихся окрест птиц пугливо срываться со своих мест и лететь в глубь леса, в глухую чащу, где царствует вечная ночь и спокойствие, и куда дерзкий человек не приходил еще с топором и пилою... А потом и сам прогресс, в образе старого, хмурого и закоптелого паровоза, медленно выползал словно прямо из лесу и на "кривой" кряхтел по старчески, охал, отдувался и, громыхая буферами рабочих платформ, нагруженных балластом, бряцая сцепами, приближался и вырастал в какое-то черное чудовище с двумя тусклыми глазами-стеклами незажженных фонарей. "Уф! Уф!" -- пыхтел прогресс и выбрасывал под откосы клубы белого пара, который ложился по придорожному молодняку, по бледно-зеленым мхам, по желтому песку, и таял медленно, нехотя... Клубы черного дыма с каждым вздохом прогресса вылетали из кургузой трубы его и расползались по лесу, пробиваясь через зелень хвои и листвы к голубому небу... Люди начинали бегать, кричать, суетиться... Сотни лопат сбрасывали с платформ балласт, ровняли его вдоль насыпи, похлопывали и сглаживали; сердитое поощрение дорожного мастера висело в воздухе; мелькали руки, бороды, лопаты и головы... Здесь насыпали балласт и делали "бермы", а там, впереди, гремело и лязгало железо, гулко стучали молотки -- там укладывали рельсы и скрепляли их, ежеминутно расширяя владения прогресса... А еще дальше, впереди, рыли "выемки" и громоздили насыпи...

– - Готово?

– - Готово!
– - переговаривались чьи-то деловитые голоса.

Паровоз отвечал им протяжным свистком с его конечным "ай, ай!" и, немного подумав, начинал снова охать, сперва редко и грозно, потом чаще и чаще, и весь лес, казалось, вздрагивал от испуга и негодования... Пятясь задом, прогресс уползал, как гигантская змея, в глубь просеки и, изгибаясь полукольцом на "кривой", постепенно задвигался за угрюмые сосны и исчезал. Только дым, то черный, то сизый, долго клубился еще над лесом, да глухое уханье еще долго висело в воздухе...

Иногда на паровозе приезжал и Крюков. Лицо его, веселое и довольное, выглядывало из-за стенки тендера еще задолго до остановки поезда, и не успевал машинист затормозить, как Крюков соскакивал наземь... Толкаясь среди грязных землекопов, Крюков жалел их и заговаривал о подрядчике; рассказывал, что у них на дистанции выгнали подрядчика, сама артель работает... Мужички почесывались и протяжно говорили "та-ак", а потом, сплюнув в ладонь, снова принимались рыть и копать жесткую землю...

– - Конечно, как можно! Вестимо, без подрядчика слободней...

– - Инструменту, барин, нет... Опять залог подай!.. А где его взять, залог-от?..

Пропаганда изгнания подрядчиков среди землекопов не приводила к желанным результатам, а господа инженеры в большинстве случаев были такой народ, что с ними не стоило и говорить о "задачах интеллигенции"... Так что мечты Крюкова, о единой грандиозной артели не переходили области фантазий. Пока надо было заняться организацией маленькой артели на своей дистанции. Крюков старался быть, по возможности, в стороне и свое участие проявлял лишь чрез посредство одного умного, грамотного и толкового парня, давая ему советы и делая кое-какие разъяснения о значении самого факта...

Организовалась "опытная артель". Восторгу Крюкова не было конца. Целый рой корреспонденций полетел из глуши в столицы и центры умственной жизни, корреспонденций восторженных, теплых, жизнерадостных, с выстрелами по адресу противников и маловерующих...

Но прошло лето, наступила осень, и опытная артель отцвела...

Эта артель (Крюков называл ее в корреспонденциях своих "крюковской артелью"), как водится, установила свои распорядки, свою справедливость, общую ответственность друг пред другом за прогулы, выборного старосту и т. д. А так как прогулы были значительны, да и количество работы превышало силы артели, то и произошла "недоделка", т.е. работы не были закончены к назначенному сроку; поправить это дело оказалось невозможным, так как артель не допускала посторонних к работе, по воскресным и праздничным дням желала отдыхать, а за прогулы присуждала с товарищей четверть водки, распивала ее и тем считала нарушенную справедливость восстановленной. Начальник участка метал громы и молнии: "нет никаких гарантий, что работы будут закончены к какому-нибудь определенному сроку, не с кого спрашивать и некому набить морду!.."

– - Иметь дело с одним толковым мерзавцем, внесшим залог, гораздо удобнее и резоннее, чем с сотней голоштанных дураков!
– - кричал он и послал к черту Крюкова, когда тот попытался заговорить об артельном начале.

– - Подите вы ко всем чертям с вашими теориями! Здесь дело делают, а не в бирюльки играют... Сейчас же отобрать работу и сдать подрядчику Еропкину, -- строго сказал начальник участка молодому инженерику, способствовавшему образованию "крюковской артели": -- А этим олухам объявить, чтобы они шли к Еропкину и нанимались, если хотят жрать хлеб, а не желуди... Пожалуйста, не мудрите.
– - "Слушаю!" -- покорно ответил покрасневший инженерик и так злобно посмотрел на Крюкова, что тот даже смутился...

Крюковская артель сделалась артелью Еропкина, а Крюков -- простым конторщиком, обязанным лишь слепо исполнять то, что ему приказывают.

Не прошло и недели со дня разгрома опытной артели, как на голову Крюкова упал удар еще более тяжелый и неожиданный.

При нагрузке рабочего поезда раздавило буферами молодого парня рабочего...

Так как к этому случаю не было возможности применить "собственную неосторожность" погибшего, то общество строителей могло поплатиться значительной суммой денег на удовлетворение претензии стариков, отца и матери убитого. На глазах Крюкова происходил позорный торг инженера с мужиком. Мужик плакал и говорил: "Бога вы не боитесь!", но когда инженер предложил ему получить за сына триста рублей, мужик повалился в ноги и так благодарил инженера, что на лице того скользнула тень раскаяния: "можно было дать только сто или полтораста"... Крюков сидел как на иголках, краснел и сдерживал свое негодование... Ему поручили отправиться в ближайший уездный город, снабдили тремя сотнями, приказали выдать их старику чрез нотариуса и взять нотариальную расписку с обязательством не иметь впредь никаких претензий к обществу...

Крюков нашел прекрасный выход из идиотски глупого положения: по дороге в город к нотариусу он начал уговаривать мужика отказаться от трехсот рублей и возбудить иск к обществу, пообещав этому мужику целые тысячи. Мужик долго восклицал "о?", но не соглашался и только на крыльце у нотариуса остановился в раздумье:

– - Тысячу, говоришь?..

– - Не меньше. Твое дело, конечно; только я тебе по совести говорю: откажись и подай в суд!..

– - А то подать?.. а?.. Надо подать... Разя сын этого стоит?..