— Всё ж там осталось, не тревожься сейчас, уж не изменить, — ласково проговорил он.

— А Глеб велел воям своим разоблачаться и за нами вдогонку плыть, а дядька Военег их веслом начал лупить, чтоб не залезли…

— А княжна?

— А ее Глеб стрелой пробил, сразу, в сердце. Она и затихла. А мы все плыли, плыли, а они берегом нас догоняли. А дядька Военег тихонько дощаник с другого края насада спустил, я ей очи прикрыла, и мы с дядькой в лодку и от насада в камыши ушли, а она на кораблике лежать осталась, а тот так и поплыл, и погоня за ним бежала. А дядька Военег переправился обратно на этот берег, сказал, что, как пустой насад найдут, так на шуем[1] берегу искать станут, а на десный и не подумают. И потом мы шли куда-то, мне неведомо куда. А дядька сказал, что надобно где-то отсидеться, а потом к великому князю Юрию во Владимир защиты искать идти, потому как до Мурома нам не добраться, перехватывать станут. Да где отсидеться, коли они кругом рыскали? В одном лесочке мы набрели на раненого, он из дружины Романа Рязанского был, и тот сказывал — надежа только на Ингваря, он один на пир не явился, стало быть, живой. А мне было жаль воя, но дядька Военег сказал, что тому уж не поможешь, а ему меня спасти надобно и прочь меня увел. А мне тот вой ночами снится, помощи просит. Бледный весь и руки тянет. Мне бы в церковь, грехи отмолить.

— Военег все правильно сделал, зря тревожишься, — обнял ее муж.

— А дальше ты уж ведаешь, я тебе правду о бегстве нашем рассказала.

Оба затихли, Миронег только слышал, как ритмично бьется растревоженное сердечко жены.

— Послушай, — неуверенно начал Миронег, — Военег прав был, надобно к Ингварю идти, все ему поведать.

— Нет! — дернулась Услада, вырываясь из объятий.

— Да отчего же нет?! Только он сможет народ против окаянного поднять.

— Я не пойду к нему, — замотала головой Услада. — Он не поверит, он меня ему выдаст.

— Да отчего ж не поверит, коли мне самому то на ум пришло? Нешто сложно узор сплести, коли все нитки в руках?

Отчего она упирается, ведь Ингварь может дать защиту?

— Послушай, нельзя допустить, чтобы окаянный людьми владел. Такой еще страшных дел натворит, о людях простых подумай, вот таких, что здесь живут.

— Не отдавай меня им, — вцепилась в свиту Миронега Услада, — я им никому не верю. Только Изяслав был хорошим, так он теперь средь ангелов, ему меня не защитить.

— Я и сам свою жену могу защитить, — ревниво бросил Миронег, упоминание об идеальном Изяславе его коробило.

— Разлучат они нас, не сможем мы вместе быть, — с горечью проговорила Услада, — я то чувствую, вот тут у меня болит, — указала она на грудь. — Разойдутся дороги наши, навсегда разойдутся. Мне нельзя к Ингварю, нельзя!

Вот они, чаши весов — на одной долг, совесть, сотни людей, которых следует оградить от кровопийцы, погубленные безвинные души, требующие отмщения… а на другой чаше его пташка. И ведь она права — кто знает, как поступит Ингварь. Может поверить, а может решить, что она лгунья, преследующая свои корыстные интересы — стрясти с князя побольше богатств. Кому поверят раньше — Рязанскому правителю, двоюродному братцу Ингваря, или беглой челядинке, обвиняемой в убийстве?

Думал Миронег недолго — он выбрал жену.

— Спи, моя пташка, забудь про Ингваря, к Онузе пойдем, как до этого уже решили. Пристроимся в торговом граде, серебра хватит, купим домик, а по весне вернусь за бортями. Ежели эти разграбят, у меня еще лесные есть. А пасеку и там можно держать, мед всем нужен. Стану торговать, ты мне сыночка родишь, — он говорил, и говорил, гладя жену по волосам.

Услада спала и улыбалась во сне.

[1] Шуя — левая сторона.

Глава XXIV. В путь

— Ладошки вот так держи, смелее, не бойся его, оно не кусается, — наставляла бабка Лещиха, — сильней мни, сильней, в круговую обминай.

С перемазанными мукой носом и щеками Услада старательно повторяла движения доброй хозяйки, тоненькими ручками пытаясь вымесить тесто до упругого комка. Вначале белое месиво привычно сопротивлялось, пробовало хватать за пальцы, липло к столу, но у бабки Лещихи не забалуешь — там подсказала, здесь вовремя подоспела на подмогу, и вот уже молодуха сама бойко управляется, словно всю жизнь только тесто и вымешивала.

— Ай, славно выходит, — похвалила бабуля, — а то все заладила — не получится, да не получится. Получилось же, тоже мне мудреное дело.

Услада довольно улыбнулась, стирая муку с лица. Бывало, когда Миронег пускался учить молоденькую неумеху, она тоже прилежно повторяла за ним каждое движение, но особой радости не испытывала, просто терпела, куда ж деваться, а вот науки древней старухи ей явно приходились по душе. Молодка увлеченно трудилась пчелкой, робко выспрашивая, как ловчей. В чем отличие, ведь и Миронег обладал ангельским терпением, и редко позволял прикрикнуть на ученицу? А дело в тонкой похвале, которой не жалела старушка. Над самим Миронегом никто так-то не трясся, не рассыпался бисером. У дядьки Якима не забалуешь, уж похвалы как дорогого яхонта не выпросишь, и с непоседой-отроком должно так и надобно было поступать, а то лень бы одолела, да гордыня обуяла. А бабы, они другие, из иного теста слеплены. Вишь, хвали ее, по головке ласково гладь, чтоб руки не опустила, да в охотку старалась.

Сидевший спиной к печке Миронег сколачивал расшатавшуюся лавку. Десятилетний внучок Лещихи Третьяк, единственный выживший из детишек Купавы и в свои малые годы и уже во всю хозяйствующий, молча стоял за плечом дядьки, разглядывая как надобно. Он сам не раз, и не два подбивал шаткие доски, но они рассыхались, и лавка снова противно скрипела и кренилась.

— Все ты правильно делал, только ручонки у тебя пока слабоваты, а так-то ладно сколачивал, — неожиданно для самого себя пошел по пути Лещихи Миронег, подбадривая мальчонку.