От костра пошел приятный жар. Искромсав соседний куст, умелый бортник сотворил подстилку, а несколько срубленных жердей, если накидать на них веток, готовы были превратиться в крышу. Услада начала помогать, бережно раскладывая желтую красоту поверх шалаша.

Потом беглецы сидели у костерка, ели каравай, запивая его сытом — разведенным родниковой водой медом. Ноги гудели, спину ломило, нужно укладываться спать, завтра такой же трудный день. Миронег гладил по спине жену, а сам прокручивал возможные пути бегства. Стоило ли завтра к вечеру завернуть в Большую вервь, обогреться, поспрошать у Лещихи совета, или пройти стороной, не искушая судьбу. Выдержит ли Услада такой долгий переход? Держится она, конечно, молодцом, и бегать ей уже приходилось, но все же…

— А в чьей дружине ты служил? — долетел сквозь думки голос жены.

— Олега Пронского, — отрывисто произнес Миронег.

— Олега? — встрепенулась Услада, поднимая на него удивленные очи. — Да я тебя не помню вовсе.

— Так и я тебя, пташка, не помню, — обвил ее стан руками Миронег, — куда тебе меня помнить, ты небось тогда еще с девками в горелки играла да котятам чумазым молоко таскала, верно?

— Но ты же ушел раньше, чем он преставился? Почему? — в очах Услады горели язычки пламени, она ждала ответа.

Да отчего бы и не рассказать?

— Олег с братцем своим Глебом, тем, от чьей лодьи мы удираем, оклеветали дядьев своих пред великим князем Всеволодом. А Всеволод разбираться не стал, поверил, да в поруб заточил Романа со Святославом, и Ингварь с братом Юрием тоже под горячую руку попали. Словом подлость, она и есть подлость.

— И ты ушел? — осторожно спросила Услада.

— Нет, я не ушел, и других уговаривать уйти не стал, а следовало бы, ведь знали все, такое сложно утаить. А сродники тех плененных князей решили месть сотворить, подловили нашу дружину в малом числе. Мы Олегу дали бежать, а сами остались прикрывать. И дядька Яким мой погиб, и многие… и я рубился с такими же отроками, и кровь невинную лил, а ради чего? Мы убиваем, чтобы кто-то на стол чужой сел. А дядька — то моя семья была, все, что у меня было тогда. Он меня совсем малым к себе взял. Нашел у какой-то сгоревшей избы, я того и не помню. Говорил — шли да плач услышали, и никого кругом. Я не знаю — кто я, да какого рода. А дядька уж и не помнил, у какого это места было, а, может, говорить не хотел. Он меня к жене своей привез, у них только девки нарождались. Я у них жил, хорошо жил, тетка Дарена ласковая была, сестрицы баловали, потом подрос и с Якимом стал в сечь убегать. Он меня тетке Дарене оставит, а я в телегу с житом зароюсь, к ночи на постой остановятся, а я тут как тут. Яким ругался, а не прогонял. Так я и пристал к нему. Потом мор случился, тетка Дарена и сестры померли, тут я и совсем при дружине остался, и Яким домой в опустевшие стены уж не хотел. Воем я был, думал — воем и умру. А потом схоронил Якима и ушел.

— К Червленому яру ушел? — тихо подсказала Услада.

— Куда глаза глядят, — усмехнулся Миронег. — Сначала в монастырь хотел податься, но не праведник я, смирения нет, не для меня то. Потом решил куда-нибудь в глушь забиться, в тишину. На деда Корчуна вышел, он меня приютил. Учил всему. Очень древний был, шутил, что сто лет протянул. Имя мне свое в верви дал, своим сделал.

— И ты бы сто лет прожил, ежели бы не я, — всхлипнула Услада, снова утирая слезы.

— Не ты, а Володимеричи. Что Олег гнилой был, что эти. Все их семейство худое, одни беды от них, — сжал кулаки Миронег. — И сестра, должно, змеей была, ежели ты, птаха малая, такое-то сотворила.

— Не правда, не все, — разволновалась Услада, — Изяслав не такой, он хороший, добрый. Ты же сам говорил, что он милостивый!

— Уж больно нахваливаешь, — обиженно надулся Миронег, — ревновать тебя к нему стану.

— Ой, дурной, — потрепала его за густой чуб жена, сокрушенно качая головой.

— Дурной, да твой, — завалил ее на осеннюю лежанку Миронег.

Он ласкал жену, отгоняя цеплявшуюся за спину тоску. Миронег переборет себя, сможет снова встать на ноги. Надо лишь вырваться из западни.

Утро только забрезжило, а пара уж была на ногах. Миронег старательно расшвырял остатки шалаша и прикрыл пепелище вырванной с корнями травой. Ежели по следам все же увяжется погоня, место ночевки не должно выдать беглецов. Эх, кус обрубленный не скроешь, ну да, может, не приметят. Наскоро перекусив, муж с женой отправились дальше.

— Там брод, — указал Миронег в сторону реки. — Сейчас дойдем, перебредем на тот берег, а там обсохнем, костерок разведем.

— Здесь так же глубоко, как в прошлый раз, — немного тревожно прозвучал голос Услады, большая вода ее пугала.

— Нет, сейчас обмелело, пониже будет, — успокоил Миронег.

Они, крадучись, пробрались к едва заметной тропе, по которой давно никто не ходил. Миронег, прежде чем разоблачаться, внимательно стал всматриваться в оба конца реки и напрягать слух. Что-то смущало его.

— Подождем? — осторожно спросила Услада.

— Да нет, пустое, — решительно стянул сапог Миронег.

— Там что-то движется, — указала жена на север.

Она оказалась острее глазом. Миронег снова прищурился — из-за поворота выплывала ладья. Глебовы, иного не может быть.

— Догоняют нас? — в очах Услады заметался дикий ужас.

— Нет, просто к полудню плывут. Может, наши и не сказали про нас ничего, больно быстро эти появились.

— Так, давай возвращаться, — взмолилась жена.

— Нельзя, они могли высадить дружинных для засады, а сами по дань дальше поплыть. Сейчас мимо пройдут и перебредем. Не бойся, — погладил он ее по плечу. — Полезли, оттуда хорошо видать все будет.

И они пробрались в гущу камыша.

Ладья приближалась, уже слышно было, как скрипят уключины и шлепают по воде весла. И эти глухие звуки эхом отдавались на противоположном конце реки.