Из его слов Алексей узнал о том, что произошло на Дворцовой площади. К царю шли безоружные рабочие, шли женщины, неся на руках детей, шли с просьбой хоть как-нибудь улучшить их невыносимую жизнь… Впереди шел поп с крестом и кадилом… Большевики предупреждали рабочих, что в них будут стрелять, что бесполезно идти с просьбами…

Когда Миронов дошел в своем рассказе до расстрела, вспомнил своих товарищей, убитых и оставшихся лежать на окровавленном снегу, слезы выступили у него на глазах и он, не стесняясь, сказал:

— Не могу больше. Покурю. В основном, я рассказал обо всем.

Люди сидели молча, подавленные. Они ожидали всего, но то, что они услышали, было слишком чудовищно. Погибло около тысячи человек! Ни в чем не повинных людей, шедших к царю с открытыми сердцами… Провокация!

Алексей тоже не мог прийти в себя. Возмущение душило его. Надо мстить за невинные жертвы, кончать с тиранами. Как когда-то в детстве, в голове у него появились фантастические идеи. Он стреляет в генерал-губернатора, и это является сигналом к восстанию… Голос Кирзнера вернул его к реальности.

— Двенадцатого января в Риге начнется всеобщая забастовка, и рабочие выйдут на улицы, чтобы показать свою пролетарскую солидарность, — сказал Бруно Федорович. — Центральный комитет Латышской социал-демократической партии призывает к этому. Мы не можем остаться в стороне и должны принять участие в демонстрации. Я думаю, что власти не посмеют повторить Петербург, но готовым надо быть ко всему…

Расходились поздно, по одному. Последним ушел Алексей. Он условился с Кирзнером встретиться у него дома рано утром и идти на демонстрацию двенадцатого вместе.

21

…Многотысячные колонны демонстрантов двигались по улицам города. Печально и угрожающе звучали над красными знаменами, транспарантами, головами людей мелодия и слова:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Пузырились на ветру полотнища с лозунгами: «Долой самодержавие!», «Смерть тиранам!», «Долой господ!». Плечом к плечу шли рабочие Риги. Русские, латыши, литовцы, поляки. Все вместе. Сегодня были забыты разногласия, национальные различия во взглядах. Всех объединили гнев, ненависть к петербургским убийцам.

Как непохожа была эта демонстрация на декабрьскую — веселую, шумную, победную! Сейчас люди шли со сжатыми губами, без улыбок, опустив головы. Что-то неотвратимое было в этом огромном мрачном шествии. Оно пугало.

Высокомерно и молчаливо глядели на демонстрантов зашторенные окна богатых домов. Не видно любопытных глаз и лиц. Только тяжелые разноцветные шторы, за которыми таились озлобленные, вконец перепуганные, вчера еще такие надутые и важные люди. Земля закачалась под их ногами, неужели придется в чем-то уступить?

Владимир Николаевич Подгоецкий, чуть отодвинув занавеску, выглядывал на улицу и говорил жене:

— Черт знает что! Какая их масса, вылезли из всех щелей, как тараканы. Ведь если не оказать противодействия, они все сметут на своем пути. Почему попустительствует губернатор? Я бы на них казаков, казаков с плетками. Не так бы запели…

— Ну что ты, право, Володя, уж и казаков! — пожала плечами Ирина Сергеевна. — Они тоже люди и никого не трогают. Не повторять же ошибки Петербурга? Нельзя быть таким жестоким.

— Можно, Ира, а иногда и нужно. Бунт подавляют силой, а не уговорами. А это настоящий бунт. Посмотри, что написано на их тряпках: «Долой самодержавие и господ!» Ишь, на что замахнулись. Ведь царь — это святыня для каждого русского сердца! Казаков, только казаков!..

Владимир Николаевич уже не говорил, а кричал. Так он редко выходил из себя. Но, несмотря на свое возмущение, все-таки он прятался за шторой и не хотел, чтобы его увидели с улицы. Казаков с ним не было…

А люди все шли и шли, и казалось, не будет конца этому живому потоку.

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Песня проникала за закрытые окна, и от нее у многих холодели сердца. Почему бездействуют власти?

…Кирзнер и Алексей шли в первом ряду колонны, вышедшей из района Экспортной гавани. Они двигались к реке.

— Перейдем по понтонному мосту на другой берег и там соединимся с остальными, — повернулся Кирзнер к соседу. — Оттуда двинем по главным улицам.

— Так, — ответил пожилой латыш. — Так будет хорошо.

У понтонного моста увидели солдат. Они стояли стеной, преграждая путь. Колонна замедлила движение, остановилась. Кто-то крикнул: