Я растолкал спящих и спросил:

— Ночью ничего не слышали, не видели?

— Ничего, — поспешил за всех ответить Илья, — разве что-нибудь случилось?

— Я тоже ничего не слышала, — сказала немного погодя Женя, а Клава просто добавила:

— Я спала, да и все спали довольно крепко.

— А я так спал, что мне даже приснился сон, тайга, люди и далекий громкий смех, — сказал Саша.

— Что-то случилось, раз ты спрашиваешь? — допытывался Илья.

— Да, нет, просто я, видимо, тоже спал и видел сон, а во сне слышал хохот и смех, — слукавил я и, предложив Клаве и Саше приготовить завтрак, пошел к протоке, где хозяин стойбища Павел Топков ставил сеть.

Я решил вернуться и расспросить Ульяну, улучу минутку и спрошу.

Ульяна катала тесто в деревянной плошке. На камнях костра стояла сковорода. На ней хозяйка собиралась печь лепешку. Я ошибся. Ульяна собралась делать рыбник. Приготовленное тесто она разделила на две доли, раскатала две лепешки. Одну положила на сковороду, затем на нее положила распластанную, очищенную от вязиги жирную стерлядь и прикрыла ее второй лепешкой, сцепив по краям обе лепешки — верхнюю и нижнюю. На сковороду Ульяна добавила растительного масла и подложила тонкие поленья в костер.

Рыбник жарился, шипело масло, и вскоре аппетитный запах заполнил чум.

Был тот момент, когда хозяйка на мгновение оказалась свободной от дел, и я поспешил задать ей вопрос:

— Ульяна, а зачем ты ночью костер шуровала?

Хозяйка равнодушно посмотрела в мою сторону и, то ли спрашивая, то ли утверждая, произнесла:

— Так, значит, и тебя разбудил смех Хосядам?

— Кого-кого? Хосядам? Так это же смерть, хозяйка ночи и тьмы!

— Да, парень, она самая. Она нередко посещает людские стойбища ночью. Ее обычно не слышно, не видно, но иногда, как вчера ночью, она хохочет — пугает людей. Отцы наших отцов говорили, что хорошо, когда Хосядам хохочет, — да, она пугает людей, но и сама выдает себя. Хуже, когда она творит свое зло тихо, беззвучно, — тогда от нее не спасешься. А так, как только услышишь ее смех, ее хохот, не бойся, бросайся к костру, раздувай огонь, озаряй его светом чум и тайгу. Смерть — Хосядам — сама испугается и уйдет от твоего стойбища.

Если ты не спал, ты видел — я раздула огонь, и Хосядам ушла прочь, больше не было ее смеха, и тайга стояла беззвучная. Огонь — наш сородич, он наш защитник, вот почему нельзя его передавать из своего жилища чужеродцам — это все равно что оставить родное дитя или родного старика у чужих людей.

Сова в кетской мифологии ассоциируется со смертью — Хосядам

— А как она выглядит, эта ваша Хосядам?

— Почему «ваша», парень? Хосядам одна на всем свете. Она и твоя и моя, но встречаться с нею не стоит. Я ее не видела, да и кто ее увидит, уже ничего никому не расскажет. Дай тебе счастья свидеться с ней только в конце твоей жизни.

Хозяйка ловко перевернула рыбник — снизу он уже подрумянился — и деловито сказала:

— Зови своих, будем чай пить и рыбник есть, небось такого еще не пробовали?

Да, такого мы не едали. Жирная стерлядь пропитала пресное тесто рыбника, сама рыбина внутри лепешки стала нежной. Объедение… Позже я отведывал и «утник», и «гусник», и «курник». Две лепешки обволакивали утку, то ли гуся, то ли куру — и на сковороде спекался вкусный сибирский пирог.

Хватит о еде.

С того дня я желал увидеть Хосядам. Я не боялся встречи. Я верил, что это живое существо, наделенное кетами именем смерти за страшный нечеловеческий смех, звучащий по-человечьи в ночи. Ночь как противовес дня обычно стихия сил зла и другого, не дневного, не солнечного мира живых.

Долго мне пришлось ждать новой встречи с хохочущим ночным существом, которого кетская традиция наделила роковым могуществом над людьми. Такая встреча состоялась через много месяцев, за тысячу километров от первой, далеко на севере от стойбища Толкова, на берегу Мадуйского озера.

Тогда была тоже ночь. Я остановился в чуме Ильи Серкова, на самом берегу озера, где редкие деревья лесотундры подступают к синей воде…

…Смех, хохот донесся прямо от деревьев. Я проснулся, выскочил из полога и бросился не к костру, а к выходу. Выбрался наружу и притаился. С трудом различаю силуэты деревьев, озираю небо. Вот-вот появится луна. Очень хочу, чтобы она вышла немедленно и высветила озеро, берег, лес, чум.

— Ха-ха, ух-ха, хи-ха, — резко понеслось с верхушек сосен. Я, крадучись, пошел к ним. Вот и луна поднялась. Ее бледный свет выхватил из темноты ветви, отделил их от кроны, и я увидел какую-то лохматую серо-белую массу, похожую на сову или филина. Такой же нахохлившийся загривок, светящиеся в ночи глаза. Птица захохотала и затрепетала крыльями. В чуме проснулась хозяйка. Вспыхнул раздутый ею огонь костра, и, как огромный фонарь, засветился чум. Птица встрепенулась и улетела прочь.

Хосядам, хозяйка ночи, смерть — всего-навсего птица, полярная сова, как я узнал позже у орнитологов. Она хохочет, и смех ее поражает воображение. Нечеловечий смех превратил птицу в роковое существо в представлениях далеких предков кетов. Они давным-давно очеловечили ее, превратив в фантастическую хозяйку людских судеб, в самое смерть.

Наделив полярную птицу мифическим могуществом и веря в него, древние кеты выстроили легендарную цепь превращений смерти Хосядам. Легенда связывает Хосядам с великим богатырем Альбой.