Шрифт:
Стряхнул ладонями с рукавов куртки пыль. Продолжил тоном пользующегося широкой известностью рассказчика:
Бывало, играл в провинции Сократа, так сборы били рекорды. Публику без упаковки валидола в зал не пускали, в буфете в антрактах продавали коктейль из валерьянки с элениумом, а у входа в театр дежурила по приказу губернатора бригада реаниматоров…
Я смотрел на него и ничего не чувствовал. Вообще ничего. Видел перед собой размытое пятно лица, остальные краски мира будто стерли тряпкой. Медленно и постепенно они начали проступать, но божественный дар речи отказывался ко мне возвращаться. Руки дрожали. Я ощущал себя полностью опустошенным. Достал платок и вытер покрывшиеся мелкими каплями пота лоб и лицо.
— Н-ну ты и сука!
Джинджер особенно не возражал. Безразмерная улыбка превратилась в привычную ухмылочку.
— Игра, старик, игра — ей не знакомо чувство жалости! Если начать щадить людей, она теряет остроту и бытие превращается в череду тоскливых будней. Человек должен жить страстями и острыми ощущениями. Надеюсь, тебе понравилось, этюд был разыгран экспромтом, но, кажется, удался. Когда-нибудь, когда засяду за трактат об игре в жизнь, у тебя тоже будет шанс мне помочь…
— Сука ты! — повторил я, и если раньше голос мой был плоским, как сковорода, то на этот раз отразил всю глубину испытываемых мною к подонку чувств.
— Но позволь! Ты же, я так полагаю, не выпускник института благородных девиц! Да и не было другого способа вдохнуть в твое бренное тело толику жизни…
Не то чтобы меня совсем переклинило, но присущее мне богатство родного языка свелось всего к нескольким словам:
— И даже не сука, а полное говно!
Помедлив, Джинджер надул обиженно щеки:
— Ну, это вы, батенька, зря! Артиста может обидеть каждый, а зла тебе я не желал. Сам подумай, откуда у меня, да вдруг яд? Таблетка от живота, приходится таскать ее с собой. Давай лучше возьмем еще по пятьдесят и отметим мое воскрешение…
Не обращая на него внимания, я сунул сигареты в карман и сделал шаг к двери, но Джинджер заступил мне дорогу. Придержал за рукав:
— Не лезь в бутылку, трудно будет вылезать! Ну переборщил маленько, с кем не бывает…
— Переборщил!.. — процедил я, пытаясь высвободиться из цепких рук. — Урод ты, русских слов не хватает…
Он слушал внимательно, склонив по-собачьи набок голову.
— А ты их, слова эти, понапрасну-то не транжирь, прибереги для себя! Не я урод, все мы уроды, и ты, Николаша, будешь не из последних. Я — что, я тебя одного обманул, а ты морочишь голову многим, развлекаешь читающую публику своими придумками. Люди и рады развесить уши, им чужими мыслями и чувствами жить сподручней…
Я смотрел на него, не зная, плакать мне или смеяться. Много на своем веку наслушался всякого, но с таким типом повстречался впервые.
— Скажешь, я жесток? — продолжал Джинджер, глядя мне в глаза. — Да, есть такое, только жестокость эта — врача! За километр видно, добрая встряска тебе была необходима…
— Ври больше, много ты в этом понимаешь! — возмутился я такой наглости. — Что со мной происходит, тебе в страшном сне не снилось. Человек не может жить в придуманном мире, а я живу, ко мне приходят герои моих романов, а теперь и их сюжеты…
Видя, что я не собираюсь убегать, Джинджер отпустил рукав плаща и как-то даже призадумался. Наморщил лоб, нахмурил брови, но верить ему я уже не мог, ждал подвоха. Наблюдал с издевательской ухмылкой, как обормот, засунув руки в карманы, раскачивается с носка на пятку.
Спросил вдруг, посмотрев мне в глаза, очень просто и искренне:
— Как думаешь, есть в мире высшая справедливость? Если есть, вам, писателям, придется держать ответ за то, что вторгаетесь в чужую жизнь. Люди — они ведь, как дети, верят всему, набранному печатными буковками, им невдомек, что все это досужие выдумки больной фантазии… — Пожевал губами. — Знаешь, что бы я тебе посоветовал? Найди время, перечти свои романы…
— Это еще зачем? — удивился я.
— Чтобы знать, что тебя ждет в будущем! Сам же сказал, написанное не оставляет тебя в покое…
На улице снова зарядил дождь, сеял, словно через мелкое ситечко. Окутанные моросью фонари стояли в окружении радужных нимбов. Не такая уж плохая штука одиночество, думал я, шагая по пустынной в этот поздний час улице, по крайней мере, не надо никому ничего объяснять. И Джинджер вовсе не шут гороховый, а из породы юродивых, кому испокон века позволено говорить людям правду. Выдумал, конечно, что приставлен ко мне судьбой, но случайных встреч действительно не бывает, каждая из них вносит свою лепту в то, как ты живешь. Не поленился, вышел со мной под сыпавшуюся с неба морось и, как если бы совсем не пил, напутствовал:
— Удачи, старик, она тебе понадобится! А будет плохо, знаешь, где меня найти. — И, похлопав дружески по плечу, добавил: — А плохо будет, в этом можешь не сомневаться…
4
Искусство жить, сказал Джинджер, в умении пройти по грани возможного или что-то в этом роде. Мысль не новая, позаимствованный из определения дипломатии перифраз, но в голове моей засела. Когда-то в первом своем романе я писал, что судьба человека — балансировать между добром и злом, по прошествии многих лет образ ко мне вернулся. Проснувшись утром, я представил себя таким канатоходцем и вдруг почувствовал, что мне хочется писать. Понял, кризис миновал, я возвращаюсь в мир собственных фантазий, в котором только и способен дышать.