— Понял, не дурак! Ухожу…

Оглядевшись, куда бы спрятаться, я отвел Клару в сторону.

— Очень жаль, мне всегда хотелось думать о себе, как о живописце. Люблю, знаете ли, работать по мокрому акварелью…

Клара, как в пейзажиста, в меня не верила.

— А к Рубцову зачем цеплялись?

— Он критически отозвался о моем друге Пикассо! Но конфликт исчерпан, решили писать на паях картину «Иван Грозный убивает сына Петра Первого»…

Если губ ее и коснулась улыбка, то мимолетно.

— Добрейшей души человек, мухи не обидит! Не говоря уже о том, что подкаблучник со стажем. Сюжеты батальных сцен черпает из выволочек, которые устраивает ему жена…

— Разве можно так о коллегах! — улыбнулся я, стараясь звучать укоризненно. Похвастался: — Сегодня, как пионер, совершил добрый поступок, правда, его не оценили…

— Вот как! А с какой стати вы потащили к собственной жене несчастного Савраскина? Они второй год не могут развестись, делят через суд детей и имущество, пользуются любой возможностью донести до общественности масштаб своих страданий. Между нами говоря, он большая зануда и хронический неудачник…

Мое небритое лицо вытянулось. Вот уж, как есть, дурилка картонная! Не зря говорят, что дорога в ад выстлана благими намерениями. Тысячу раз права законная Любка: не стоит приписывать другим собственные мысли и чувства. Мир, утверждал Хайдеггер, есть горизонт трансцендентной субъективности, что в переводе на русский означает: не просят — не делай! Кивнул бы портретисту, мол, сочувствую, и все дела, так нет же, полез исправлять допущенную судьбой несправедливость. А она не набранный на компьютере текст, правку внести не получится.

Пытаясь скрыть недовольство собой, неоправданно резко спросил:

— А вы, так надо понимать, вся из себя удачница?

— А вы… — помедлив, Клара продолжила тихим голосом, — вы, оказывается, еще и злой!.. Хотя кое в чем правы. Не важно, какие мы, художники, на самом деле люди, важно, какие пишем картины…

— И вы действительно думаете, что я злой?

Клара не ответила.

— Как вас зовут? Только, ради всего святого, не говорите, что Карл, шутка про кораллы и кларнет затрепана до лохмотьев.

Если честно, именно так я и собирался представиться. Вовремя прикусив язык, назвал свое имя. Предложил:

— А не выпить ли нам по случаю знакомства на брудершафт?

— Охотно, только я за рулем! — улыбнулась Клара. Бросила взгляд в сторону продолжавшегося из последних сил застолья. — Они скоро угомонятся…

Но возможности своих коллег недооценила. Разошлись художники с песнями и объятиями часа через полтора.

Аккуратно упакованные картины стояли в дальней комнате, оставалось перенести их в машину. Работали споро, будто всю жизнь только этим и занимались. Без лишних слов, просто бригада коммунистического труда на марше. Сходясь на встречных курсах, смотрели друг на друга и расходились, как в море корабли. Я брал те, что потяжелее, в массивных рамах. О содержании полотен судить не мог, в то время как их количество говорило о плодовитости автора.

По ночной Москве ехали молча, и, удивительное дело, молчание это было естественным и нисколько меня не тяготило. Не нужно было плести привычную чушь, а лишь лететь через освещенные желтым светом фонарей миры. Улицы города вымерли, и только неприкаянные души носились в поисках пристанища в их продуваемой ветром пустоте. На лице Клары лежал зеленоватый отсвет, и мне чудилось, что сидящая рядом ведьма уносит меня в межзвездное пространство. Не было ни печали, ни сожалений, а только светлая грусть по тому человеку, каким обретался я на затерянной на задворках Вселенной крошечной планете…

Возвращение в мир стало неожиданным. Машина затормозила у подъезда, и оставленная было в небрежении Земля приняла своего блудного сына в материнские объятия. Картины снесли в грузовой лифт, а подняв на последний этаж, перетаскали по узкой лесенке на чердак, где у Клары была студия. Просторная, едва освещенная потоком света полной луны, она произвела на меня странное впечатление. Слишком свежи были воспоминания, чтобы не услышать скрип половицы, не увидеть в сгустившемся под сводами кровли мраке знакомый силуэт.

С верхним освещением были проблемы. Электрика, объяснила Клара, не дозовешься, но единственная розетка работает, что само по себе уже неплохо. Жаловаться не жаловалась, однако голос из темноты звучал жалостно. Мерцал в отраженном свете позолотой багет, пахло масляными красками и скипидаром. На досках пола, как давеча на даче, лежали белые квадраты. В просторном помещении под крышей было немногим теплее, чем на улице, чувствовалось, что какое-то время оно оставалось необитаемым. В пространстве между смотревшими на город окнами стояли журнальный стол с букетиком засохших цветов и пара кресел. Рядом большой электрический камин.