Шрифт:
— Вот и славненько! — улыбнулся старик, прочтя в моих глазах ответ. Подумал, наверное, пусть сер и неотесан, зато хотя бы не хамит. — В таком случае вам должно быть понятно, если я скажу, что язык есть знаковая структура, являющаяся вместилищем значений, независимых от их связи с событиями обыденного мир.
— Да, — согласился я, — нам всем свойственно нести пургу, не имеющую ничего общего с тем, что происходит…
Слава Богу, он меня не слушал, продолжал:
— Смысл появляется в контексте отношений между словами, а вовсе не вследствие их соответствия действительности. Поэтому тексты не несут истину, а создают мир, в котором человеку приходится жить…
Мне ли, дорогой Василь Лукич, этого не знать! Тем только и занимаюсь, что обретаюсь в положенных на бумагу миражах. Прежде чем обмануть других, покупающих, желая обмануться, книгу, обманываю сам себя. В этом виде спорта со мной сложно тягаться. Язык, с его обилием жонглирующих словами смыслов, мой хлеб насущный, я заполняю текстами пустоту бытия. Иду над ней, как над бездонной пропастью, по натянутой до струнного звона нити сюжета. И что симптоматично, начертанные на могильном камне строки, не оставят меня в покое и в послесмертии.
Сидевший напротив старик двигал бескровными губами, из чего я сделал вывод, что все это время он продолжал говорить.
— Знакомясь с работами Даррида, — бубнил Лукич, позабыв, как я обошелся с Хайдеггером, — приходишь к выводу, что он во многом прав. Текст опосредует окружающую нас действительность, мы мыслим ее словами и связанными с ними образами. Это можно сравнить с театром теней, по их движениям мы судим о том, что происходит за занавесом на сцене…
О Господи, то же самое говорила Варя, только о картах Таро! Неужели нет ничего менее зыбкого, что мы хватаемся за тени, как за спасительную соломинку? Мало того что не знаем, откуда и куда идем, так еще и живем в неведении…
Как если бы слышал мои мысли, Василий Лукич ответил:
— Только и есть у нас что вера да любовь, а больше ничего нет! Мир, по мнению Бердяева, являет собой начатый Богом текст, дописывать который предстоит человеку. Он вошел в нашу жизнь, стал основой культуры и истории…
Поэтому, практикуясь в чистописании, мы ее так часто и переписываем, подумал я, но вслух ничего не сказал.
— Используя текст как инструмент, мы строим модель мира, — разошелся Лукич, посматривал на меня победителем, — и что важно: она, эта модель, работает! Посредством текста мы познаем мир…
Делая вид, что слушаю, я взял со стола книгу, полистал. Посмотрел на заднюю сторонку обложки, фотографии действительно не было. Нашел нужную страницу. Дождавшись паузы, как бы между прочим, заметил:
— И все-таки, Василий Лукич, есть во всем этом одна странность! Когда болит душа, мы берем гитару или подсаживаемся к инструменту, но никому и в голову не приходит перепечатать в свое удовольствие что-нибудь из любимого. Почему так? Вроде бы буквы и звуки возникают из-под руки, ан нет, даже когда речь идет о стихах…
Не большой любитель версификации, сочинил когда-то для героини «Игры в слова» четверостишье. Она прочла его, стоя у окна пустой и холодной петроградской квартиры, глядя на выгружавшуюся у парадного подъезда, приехавшую арестовывать ее пьяную солдатню. Шел ноябрь семнадцатого, по улицам города под красными флагами шарахались банды упивавшегося своим всевластием быдла.
— Вот послушайте, это имеет прямое отношение к тому, о чем мы говорим!
Не глядя на раскрытую страницу, продекламировал:
Слова, слова, как сладок сон Тех, кто ушел, тех, кто влюблен. Седою станет голова, Уйду и я, вся жизнь… слова!Захлопнул книжку и отложил ее в сторону.
— Не хуже сказано, чем у вашего Хайдеггера, и уж точно доходчивее!
Василий Лукич смотрел на меня озадаченно. Покачал в венце легких, как пух, волос головой.
— Ваша правда, лишь эхо слов от нас и остается…
Только тут я понял, какую совершил нетактичность. Эгоист, на все смотрю со своей колокольни. Не подумал, а ведь увлечение его и возраст ложатся лыком в строку.
Старик растерянно хлопал глазами.
— Хотите варенья?
Розетка передо мной была полна, но для возвращения в разговор ему нужно было что-то сказать. Достал из кармана домашней куртки папиросы и предложил мне, но я отказался. Желтыми от табака пальцами замял в двух местах бумажный мундштук и прикурил от поднесенной мною спички. Щурясь от дыма, спросил:
— В Бога верите?
— Скорее, верю Богу, а это нечто иное! Верю, что Он милостив и справедлив…
Сказал и тут же поймал себя на том, что реплика принадлежит герою моего последнего романа. Усмехнулся, вот тебе и текст, о котором хозяин дома так печется, лезет из меня, словно фарш из мясорубки.