Лукич понял мою усмешку по-своему.

— Не просто, молодой человек, у нас с вами получается, совсем не просто!

Поиграл в задумчивости ложечкой с вензелем и, извинившись, вышел в туалет. Я смотрел ему вслед с чувством, близким к раскаянию. Мог бы перетерпеть, ублажить севшего на любимого конька старика. Поддавшись порыву, придвинул к себе книжку и подписал ее, подбирая самые теплые и искренние слова. Оставил на столе раскрытой, положив сверху его очки, и прокрался на цыпочках к входной двери. Выскользнув на лестничную площадку, заскакал вниз через ступеньку.

Прежде чем сесть в машину, обернулся. Василий Лукич стоял на балконе. Я помахал ему рукой.

Все люди смертны, но если срок неизвестен, то вроде бы и нет его, по-человечески это очень понятно. Совсем другое дело, когда знаешь, что зажиться на белом свете не удастся. Вести обратный отсчет от даты ухода становится с течением времени все болезненнее. Если верить Лукичу — а жизнь моя его взглядам подтверждение — и относиться к миру, как к тексту, то прочесть мне оставалось каких-то пару глав, а то и абзацев. Да и как старику не верить, когда имеется прямое доказательство отсутствия границы между текстом и реальностью. Человек, хотелось бы верить, нормальный, я не возлагал вину за случившееся на себя, но факт остается фактом.

Бабушка говорила, что на белом свете есть три злыдня: осенняя муха, девка-вековуха и николаевский солдат, четвертым я бы причислил к ним свою фантазию. Давно это было, работал над четвертым романом, когда в момент усталости ко мне привязалась одна фраза. Ничего вроде бы особенного, только больно уж она подходила моему тогдашнему герою: «Шофер, покидая этот мир, нажми на тормоз!» Органично ложась в текст, слова эти меня странным образом тревожили, за ними маячило что-то темное, не человеческое. В предчувствия я тогда не верил, вертел их и так и сяк, пока не решил выкинуть из романа к чертовой матери. Вычеркнул, вымарал, стер в компьютере… на следующее утро позвонила жена ставшего мне другом моего издателя, сказала просто: Володи больше нет. Умер за рулем. Успел нажать на тормоз, с собой никого не захватил. Молодой парень, эрудит, блестящий знаток литературы. На похоронах ко мне подошла его сестра, сказала, что он в меня очень верил и любил…

Не знаю, почему вдруг вспомнилось. Часы показывали начало двенадцатого, сна не было ни в одном глазу. В доме — шаром покати, сколько ни искал по закоулкам, нашел только полупустую бутылку джина, а он без тоника редкостная гадость. Налил в высокий стакан и, перекрестившись, отпил добрую половину: светлая тебе, Володя, память!

А что, если под сигарету, то даже ничего. Спросить бы кого знающего, почему смерть пришла к нему, когда провоцировал судьбу я. Думал об этом еще тогда, когда стоял у его свежей могилы, и так и не нашел ответа. Мечется Морт по белу свету сорвавшейся с креплений корабельной пушкой, не угадать, куда в следующую секунду метнется. Много всякого-разного похоронено в склепе моей памяти, что, всплывая так вот невзначай, обдает жаром. Археологические раскопки в себе любимом настроения не улучшают. Иных уж нет, а те далече, ни выпить с ними водки, ни перекинуться словцом…

Утомительно долгий день заканчивался на грустной ноте, стоило попробовать развеять тоску, кому-нибудь позвонить. Если нет в России скорой алкогольной помощи, то должны быть хотя бы номера телефонов, по которым в любой час дня и ночи можно пожаловаться на жизнь. Скверно тебе, болит душа, наберешь заветные циферки, и тебя выслушают и подадут милостыню надеждами. Мобильник лежал рядом с креслом, я полистал список претендентов на ночной разговор. Не всем, кстати, и позвонишь, могут и послать. Но был среди прочих один человечек, кому можно было звонить в любое время суток, и после двенадцати даже предпочтительнее.

Потыкал в клавиши пальцем и явственно услышал, как на юго-западе Москвы задребезжал звонок.

— Алло! Это групповой секс по телефону?

На другом конце несуществующего провода раздалось невнятное бормотание.

— Какие у вас расценки? Мне надо срочно испытать оргазм!

— А, это ты! — пробурчал Павел без всякого, надо отметить, энтузиазма.

Я увидел его в полосатой пижаме, отчаянно, во всю пасть зевающего. Впрочем, о наличии в гардеробе Северьяновича пижамы судить не мог. Отношения с ним у меня были настолько запутанные, что и отношениями их назвать было трудно. Знали друг друга с первого курса, но в друзьях никогда не ходили, скорее в соперниках. Хотя делить, по сути, было нечего, потому что ничего общего или даже отдаленно похожего у нас с Пашкой не было. Кроме, естественно, института, куда поступили, чтобы стать инженерами-физиками. Я ни тем ни другим не стал, а он выбился в профессора, что в нашем все еще далеком от преклонного возрасте считалось успехом. Всегда был отличником, один из группы остался в профессии, остальные кто спился, кто ушел из жизни в розничную торговлю.

Нам нравились разные девушки, мы тусовались в разных компаниях с разными друзьями, но никогда не теряли друг друга из виду, словно примеряли чужую судьбу на себя. Интересно было знать, как бы она сложилась, если бы да кабы. Пахали каждый свою ниву, но соревновательное или, лучше сказать, ревнивое чувство присутствовало. Конкурировали жестко, причем мерилом успеха был сам успех.

Я повел в этой гонке первым, издал роман, когда Пашка только клепал на колене диссертацию. Он ответил очередью, защитив кандидатскую, а потом и докторскую. Я отстрелялся серией книжек. Таковы были правила игры, в которую мы с ним играли, хотя ни о чем таком не договаривались.

— Добрый вечер, Павел Северьянович! Вас беспокоят из союза свободных от денег литераторов…

— Какой, к черту, вечер, за окном глубокая ночь! — прорычал он, не поздоровавшись, а вроде бы интеллигентный человек. Но и трубку сразу не бросил, тоже достижение.

— Наших читателей интересует, не двинули ли вас пинком под зад в члены-корреспонденты обновленной до безобразия Академии наук. Забудешь ведь пригласить на банкет, вот и звоню, напоминаю. В том смысле, что о своем существовании. Что ни говори, а хочется пропустить стаканчик крепенького на халяву…