Несмотря на тяжелый труд, старшая сестра Тамара сочиняла озорные частушки и вечерами на гулянье их пела. Очень любила цветы, разговаривала с ними как с живыми существами. Помню, однажды под вечер, узнав от бригадира, что завтра будет сенокос, она собрала своих подруг, и они пошли на луг прощаться с цветами. Наклонялись к ним, целовали их и плакали по-настоящему.

В нашей родне, кроме старшей сестры, сочиняли стихи-частушки отец и оба деда. Деда по материнской линии прозвали Демьяном Бедным, а по отцовской — Пушкиным. Поэтому в деревне нас и звали Пушкиными. Когда спустя многие годы я собирал документы для получения пенсии, то Молостова Евгения Павловича в колхозных списках не нашли. Там значился Женя Пушкин. В нынешнем году, в Троицу, заходил в свою деревню и услышал, как в мой адрес один парень сказал: «Пушкин-2 идет».

У нас посреди деревни, где теперь находится памятник ветеранам Великой Отечественной войны, раньше стояла пожарка (деревенское депо). Это обыкновенный сарай, и в нем на телеге размещали деревянную бочку, залитую водой на случай пожара. Но когда пожар возникал и открывали этот сарай, чтобы впрячь лошадь в телегу, то бочку всегда находили непригодной. То ли зимой распирало от мороза, то ли летом она рассыхалась от жары. Поэтому людям приходилось воду таскать ведрами из своих домашних бочек, стоящих под стеками с крыши. Но после пожара мужики, видимо, по привычке, а может, для собственного успокоения, вновь приобретали бочку, заливали ее водой и закрывали сарай до следующего пожара.

Рядом с пожаркой стояла вышка. На ней висел колокол. Заметив пожар, в него и били, сообщая селянам о случившейся беде. Еще с нее наш сосед, дедушка Иван Жучков, звонил в полдень. Колхозники по этому сигналу заканчивали работу на полях, а дома — сверяли свои настенные часы.

Теперь в наше цивилизованное время деревенских жителей трудно отличить от городских. Время уже не то. У нас, например, еще в советское время город разросся почти до деревни. Кузнечихинский микрорайон стоит в трех километрах.

Да вот беда — новая власть наступила. Демократическая. Колхоз развалился. Дети ходят учиться в город. Зато траву теперь косить не запрещают никому. Только коров в деревне почти никто не держит. Отучили за много лет.

14.06.2004

Отрывок из воспоминаний

На Рождественской улице (бывшей Маяковской) Нижнего Новгорода, во дворе дома № 16, когда-то располагалась хорошая организация — артель «Гармония». В ней работали несколько парней из нашей деревни. В том числе и я. Помог мне туда устроиться Паша Золин. Среднего роста, крепкий, красивый, с русыми кудрявыми волосами. Он был на три года старше меня. Работал там по настройке голосов. Мы с ним оба были гармонистами, поэтому дружили, несмотря на разницу в возрасте.

Как только я окончил семилетку в 1951 г., он сразу же предложил идти к ним работать, зная, что отец у нас рано умер. Матери с нами пятерыми в эти послевоенные годы тяжело было.

В отделе кадров мне сказали: «Мы тебя возьмем учеником. Но нам нужна справка, что тебя колхоз отпускает. А потом тебе придется ехать в “Промстрахкассу”, в нашу вышестоящую организацию, чтобы она не воспрепятствовала. Ведь тебе еще шестнадцати нет».

Услыхав такое, на душе моей стало неприятно. Дадут ли мне такие документы? Паша Золин ободрил меня: «Не беспокойся. Мы и колхоз обманем, и эту “Промстрахкассу”».

Наученный Пашей, я пришел в колхозную контору и спросил у председателя справку, пояснив ему, что иду в город учиться, твердо зная, что работать в город меня не отпустят. Председатель колхоза поинтересовался: «А на что ты будешь жить?» Я ответил: «Как-нибудь проживу». И он выдал мне справку — «на учебу». А в «Промстрахкассу» Паша Золин сам ходил за меня. Номер у него прошел блестяще.

Когда я, собрав необходимые документы, явился к начальнику отдела кадров артели «Гармония», он мне сказал: «Тебе же колхоз выдал справку для учебы». Я, сделав вид, что тогда не понял его, заявил: «Так вы сами говорили, что берете меня учеником. То есть учиться». Начальник отдела кадров поверил в мою наивность, согласился, принял.

Поставили меня учеником к столяру-мастеру изготовлять резонаторы. Я быстро усвоил столярное мастерство. Даже наладил делать табуретки. А рамки для картин и фотографий мне заказывали бабушки прямо из этого двора. Еще я там научился делать оковку на углы корпусов гармоней.

Что важное для меня там было: разнообразие всяких гармоней. Ведь мы не только изготовляли новые музыкальные инструменты, нам несли и старые в ремонт. И русские гармони, и хромки. И баяны, и аккордеоны. И скрипки, и балалайки, и мандолины. Аккордеоны попадались даже немецкие (трофейные). Некоторые мастера играли на русских аккордеонах. А на немецких никак не могли. Начальник цеха Степан Афанасьевич крикнет мне, скажет: «Ну-ка, Евгений, утри-ка этому “аккордеонисту” нос!» Через минуту-две я уже налаживал на этом аккордеоне какую-нибудь мелодию танца или песни. Со стороны слышу Николая Ивановича Шальнова одобрительные слова: «Молодец, пострел, быстро схватывает!»

Николай Иванович Шальнов работал у нас в цеху столяром. Был участником Великой Отечественной войны. Ему в ту пору было лет 30–35. Чуть пониже среднего роста. Плотного телосложения. Широколицый. Походка валкая, как у моряка. Сдружился я с ним очень быстро. Он мне рассказывал про себя, ничего не скрывая. Как воевал. Как попал к немцам в плен. Как они нещадно били его, издевались над ним. Показывал мне всю изрубцованную спину. Еще рассказывал, как немцы сажали его ежедневно на несколько часов в огромную емкость с холодной водой, по плечи, с тем расчетом, чтобы пленный не мог присесть. Приседая, он захлебывался. А стоять было невмоготу.