– Вы это читали нам уже в прошлом году, – сказали студенты хором, после чего последовал дружный хохот.

– А разве вы?.. Какой вы курс? Второй? Батюшки! А я думала, первый. Сейчас, одну минуту. А, вот, «Народные выражения в речи Хрущёва на двадцатом съезде партии». Ой, миленькие! Да это же материал для третьего курса. Я что-то совсем запуталась! Подождите немного. Товарищ Сухов! Что вы там все любезничаете со студенткой Ворончихиной? Потом будете ей в любви объясняться, а сейчас доставайте тетрадь и приготовьтесь записывать. Я всегда требую конспект, вы это знаете. Да, речь Хрущёва на третьем курсе, точно, а вы, значит, второй. Тогда у нас «Подлежащее и сказуемое». – Она извлекла из засаленного портфеля пожелтевшие, потрепанные бумажки, разложила их на столе, но вспомнив что-то еще, устремила взор на паутину в верхнем углу аудитории. – Скажите, если кто знает, при какой температуре плавится золото?

– А что, Неля Абрамовна?

– А какая температура в печке, кто знает? От угля. Я золотое кольцо уронила, вернее, вместе с углем забросила в печку-буржуйку. Только сейчас вспомнила об этом. Меня пот прошиб сразу. Платочек, где мой платочек? Представляете, это подарок моего покойного мужа к свадьбе. Сорок лет я это кольцо носила, истерлось оно уж все – и на тебе, сгребла с мусорными крошками со стола и в печку бросила! Или вместе с углем? Какой пассаж, а? Какая же я дура! Простите, рассеянная! А я смотрю, нет кольца на пальце. Значит, оно там, потому что не было такого случая, чтоб я его с собой не носила, оно у меня с пальца не сползало. Ну, говорите, кто что знает. Витя, – кажется, так тебя зовут, – при скольких градусах плавится золото? Ну, говори, пятерку по русскому языку поставлю.

– При тысяче градусов, – сказал Витя.

– А какая температура в печке может быть?

– Девятьсот девяносто девять градусов.

– Значит, кольцо не расплавилось?

– Нет… – неуверенно сказал Витя, а аудитория грохнула от смеха.

– Ах ты, боже мой, что я натворила? Ну, тогда я пошла.

Неля Абрамовна начала собирать свои пожелтевшие бумажки, когда лаборантка пришла за ней, позвала ее в аудиторию, где ее ожидали студенты четвертого курса. Студенты не удивлялись, все знали, что Неля Абрамовна чудит. У нее как у преподавателя никакой системы не было, а сама она давно заслужила репутацию неряшливой женщины. Изучение грамматики русского языка, столь необходимого будущим учителям, находилось где-то на десятом месте, после многочисленных марксистских наук. История партии, политическая экономия, исторический материализм, диалектический материализм, история философии – на все эти предметы отводилось максимальное количество часов. Эти предметы вели лучшие преподаватели, они заведовали хорошо оборудованными кафедрами, были подтянуты, сыты и бесконечно преданы делу марксизма-ленинизма. Человеческий мозг, как и воск, подвержен деформации. Ничего удивительного нет в том, что советские люди искренне верили, что коммунизм наступит, а Ленин и Сталин – самые великие люди на земле, и никому в голову не приходило, что все их величие – в жестокости, в методическом уничтожении собственного народа, а также в том, чтобы навесить лапшу на уши своим подданным.

Неля Абрамовна хорошо знала свой предмет, но эти огромные знания были так разбросаны, что решительно ничего нельзя было отобрать для средней школы даже самому прилежному студенту. А потом, двадцать лет одни и те же темы, одни и те же программы и аудитории. Разбуди Нелю Абрамовну в двенадцать ночи, она тут же расскажет «Категорию состояния» наизусть, так же путанно и бессистемно.

Оригинально преподавался и немецкий язык заведующей кафедрой иностранных языков Еленой Николаевной Чихал – киной. Она, как и Неля Абрамовна, была чистокровной еврейкой и немецкий язык знала в совершенстве, но страшно не любила преподавание. Елена Николаевна всегда приносила с собой на урок кипу всяких бумаг, касающихся ее административной деятельности, раскладывала их на столе, потом подходила к какому-нибудь студенту, брала у него учебник, определяла страницу и давала всем задание:

– Учите. Этот параграф выучите, сдадите мне зачет, а этот текст переведите письменно.

Потом она либо уходила совсем, либо рылась в своих бумагах.

– Немецкий язык – это язык, на котором говорили и писали гении всего человечества – Маркс и Энгельс. Вы должны этот язык знать так же, как вы знаете, сколько стоит тарелка супа в нашей столовой. Мало ли что… Раскройте учебники на странице тридцать пять. «Ленин в Смольном». Переведите этот текст. Сдадите мне листочки. А знаете что, сдайте старосте, а староста принесет мне на кафедру, а я пойду готовить доклад на тему «Ленин в Разливе». Я должна выступить с этим докладом в Доме сирот. Всего вам хорошего. Если кабинет окажется закрытым, отнесите в библиотеку, сдайте на хранение.

– В музей, – сказал кто-то.

– Елена Николаевна, так ведь прошлый раз вы от нас уходили для подготовки доклада в Доме сирот. Разве вы тогда не закончили этот доклад? – спросил, не вставая, студент Разгильдеев.

– У вас чересчур хорошая память, товарищ Разгильдяев, – сказала Елена Николаевна, закрывая за собой дверь.

– Тонкий намек на толстое обстоятельство, – сказал Разгильдеев. – Давайте травить анекдоты. Ходоки пришли к Ленину: «Так, мол, и так, Владимир Ильич, хлеба нет, есть нечего». – «А вы тгавку жуйте». – «А мы не замычим?» – спрашивают ходоки. «Мы вот с Дзегжинским бочонок меда съели, не зажужжали же. Вот так, товагищи догогие. Так что тгавку жуйте, жуйте!» – советует Ленин.

«Наденька, опять кто-то накакал на газоне. Это безобгазие. Сколько аз говогить: за этими ходоками глаз да глаз нужен». – «Никаких ходоков не было, Володя. Приходил только Максим Горький». – «А, так это Алексей Максимович наложил? Экая глыба, экий матегый человечище!»

В кабинет Ильича вносят горшок с цветами. «Как называется гастение, товагищ?» – «Герань, Владимир Ильич». – «Гегань – дгянь. Выбгосите к чегтовой матеги эту гегань-дгянь, а землю отдайте крестьянам, я ведь обещал им пегед революцией».

Как-то Сталин вызвал Горького и сказал ему: «Алексей Максимович, вот ви написали замэчателное произведэние “Мать”. Нэ могли бы ви еще написат роман “Отэц”?» – «Товарищ Сталин, меня уже давно покинуло вдохновение, не знаю, что делать. Что касается вашего замечательного предложения… я попытаюсь». – «Вот и попытайтесь. Ведь попытка – это еще не пытка. Правильно я говорю, товарищ Берия?»

В маленькой душной аудитории со спертым воздухом все места были забиты до отказа. Никто не переводил немецкий язык, все слушали Разгильдеева, щедрого на анекдоты. Лишь комсорг Литвиненко в знак протеста пытался штудировать своего любимого Карла Маркса, а его первый заместитель по идеологической работе студент Матющенко что-то старательно записывал в блокнот.