После пятой рюмки Павлик спросил, почему у Чижа столько песен про поезд, и ни одной про самолет. Хотя прилетел то он во Владивосток именно на самолете, а не приехал на поезде. «А потому что после One way ticket и „Стюардессы по имени Жанна“ про самолет ничего нового сказать уже невозможно. А поезд… поезд — это душа», — ответил Чиж и они снова «вздрогнули» (в смысле опрокинули в глотки еще по «рюмке чаю»). Тут к их столику подошел вдрабадан уже увздрагивавшийся гитарист «Чижа и Ко» Миша Владимиров, который по пытался убедить Сергея и Павлика, что «во всем виноваты арабы».

— Просто ты пойми, — обняв Сергея, пояснял он. — Ведь на каждого нашего по десять арабов приходится. Вот я одного у*башу, ну ты, такой здоровый, красивый, ещё двоих. А остальных семерых куда девать?

Чиж повернулся к нашему корреспонденту и извиняющимся тоном пояснил, что вот это как раз пример разлагающего влияния дальних авиаперелетов:

— У меня полный раздрай в башке, а про Мишу и говорить нечего. Он, мне кажется, до сих пор не понимает, что мы не в Питере, а во Владивостоке, и как мы вообще здесь оказались. А ты говоришь, «самолет», «поезд»…

В конце вечера, глубоко за полночь, когда набухавшиеся новые русские зрители выбрались из клуба, предварительно похлопав Чигракова по плечам и высказав ему свое недовольство его новой прической (на плакате он был по-старому с длинным русым хайром, а в клубе появился с белой обесцвеченной шевелюрой) с их точки зрения в высшей степени остроумными фразами типа «да ты не Чиж, а чушь, вот бл* в натуре!», на улицу вышли и музыканты, сопровождаемые барменами, официантками и администратором клуба.

— А слабо Чижа на мопеде до гостиницы довезти? — спросил администратор Леша бармена Кирилла, который как раз пьяно усаживался на свой мотороллер Honda. Чиграков сел на пассажирскую сидушку и обхватил бармена руками за пояс. Тот крутанул ручку газа, и мопед с рыком сорвался с места. Через секунду раздался звонкий удар: на пути у Кирилла и Сергея оказался задний бампер новенького серебристого автомобиля Toyota Land Cruiser 100. Тут же открылись все четыре двери «крузака», и из его недр на ночную улицу вылезли давешние новые русские. Чиж, понимая, что на сей раз одной лишь «чушью» можно не отделаться, резво соскочил с мопеда, быстро вбежал обратно в клуб, выпил рюмку водки и, обняв проходившую мимо официантку, слился с ней в длинном французском поцелуе — да таком, что длиннющие ноги девушки подкосились. А когда ему сказали, что братки уже уехали, отпустил красавицу и дрожащими руками закурил.

Павлик, в отличие от Игоря Конева и Сергея Чигракова, так и не начал. Точнее, он рано бросил — еще во втором классе (том самом, который был одновременно и первым). Его сосед по подъезду Вася Голубцов однажды сказал ему:

— Пошли курить научу.

— Пошли, — ответил Павлик. И они пошли. Разумеется, в штаб (какие мальчишки-первоклашки могут жить без штаба?). Он у них располагался между двумя бетонными плитами, прислоненными к стене гостиницы «Уссурийск» на заднем ее дворе (фасадом она, как известно, выходит на улицу Некрасова и Центральную площадь города). Обойдя гостиницу в поисках бычков, выброшенных постояльцами из окон, мальчики неожиданно нашли целую пачку папирос «Прима».

— Вот повезло! — воскликнул Вася, и они вернулись в штабные пенаты. Сели на бетон, взяли в зубы по папиросине, и Вася их поджег. Павлик вдохнул дым полной грудью — и, разумеется, закашлял. Тут над ними открылось окно гостиницы, и в нем показалась голова очень строгой старушки, которая очень грозно стала ругаться, называя мальчишек оболтусами и куряками и грозя вызвать милицию. Мальчики задали стрекача, прибежали в свой двор, и тут Павлик услышал, как бабушка зовет его с балкона кушать. Он и правда почувствовал голод и уже порывался идти домой, но Васька его остановил:

— Ты чего, дурак? У нас же изо рта табаком пахнет. Сразу вычислят, что мы курили!

И два приятеля еще целый час катались на качелях и глубоко дышали, чтобы выветрить запах. Связанные с этим неудобства навсегда отучили Павлика курить. Желание «приобщиться» не возникло у него ни в старших классах, когда одноклассники постоянно стали бегать «за гаражи», ни в университете: на вопрос «покурим?» Павлик смело отвечал «бросил».

Но зато Павлик спутался с неформалами. Они сидели у памятника «Борцам за власть Советов» на центральной площади Владивостока и сам памятник называли «Борцам за власть». И тусовались. Когда Павлик шел мимо, он заметил среди них своего длинноволосого однокурсника Леху Рябкова, которого по отчеству Палыч неформалы называли Палачом. Леха, одетый в клеш и обвешанный феньками, играл на глиняном барабане-дарабуке, а симпатичная девушка-неформалка по кличке Дрофа бренчала на гитаре и пела песню Майка Науменко «Это гопники — они мешают мне жить!»

Павлик уважал творчество группы «Зоопарк» и уже успел, живя во Владивостоке, во всей полноте прочувствовать смысл песни про гопников. Поэтому остановился и стал подпевать. А потом поздоровался с Палычем и попросил у девушки гитару. Сыграл пару песен из «Алисы», пару из «Аквариума», пару из того же «Зоопарка», пару из «Пикника», пару из «Кино», пару из «Наутилуса», пару из «Чайфа» и из «Чижа». И оказалось, что в шляпе уже хватает на портвейн.

Впоследствии выяснилось, что памятник «Борцам за власть» — это не главное тусовое место. Главное же — деревянная сцена в другом конце площади, гордо носящее наименование «плаха». Плаховские неформалы вели жизнь, близкую (с их точки зрения) к природе. Питались «ништяками» — выброшенными из ближайшей «Бургерной» недоеденными сосисками в тесте и гамбургерами, ночевали на Морском вокзале или на «тепляке у фуника» (на пустыре неподалеку от городского фуникулера у теплотрассы был содран приличный кусок обмотки, и оголенная труба щедро источала тепло, согревая прижимавшихся к ней панков и панкующих), а зарабатывали «стритом», то бишь бренчанием и пением в подземном переходе.