Закончив дела на кухне, Миранда вернулась в столовую, а потом направилась в гостиную за нашими куртками. Я последовал за ней, и тогда она спросила меня, что я сегодня буду читать.

– Книгу о Фотии, – сказал я, – древнем византийском патриархе, который составил ценнейший каталог прочитанных им книг, названный «Мириобиблион», что значит «десять тысяч книг». Без его труда мы бы никогда не узнали о существовании этих книг – ведь столь многие из них исчезли без следа.

Ей со мной скучно? Возможно, просматривая нераспечатанные письма на журнальном столике, она меня даже не слушала.

– Так вот, значит, чем ты отгораживаешься от жизни – десятью тысячами книг?

Мне нравился такой насмешливый юмор, особенно в устах девушки, которая, несмотря на весьма ощутимую в поезде пресыщенность миром, возможно, все-таки предпочитает камеры, мотоциклы, кожаные куртки, виндсерфинг и стройных молодых людей, способных заниматься любовью по меньшей мере трижды за ночь.

– Я стольким отгораживаюсь от жизни, ты бы знала… – добавил я. – Но тебе, наверное, этого не понять.

– Вовсе нет. Я понимаю.

– О? Что, например?

– Например… Ты в самом деле хочешь знать? – усомнилась она.

– Конечно, хочу.

– Например, мне не кажется, что ты особенно счастливый человек. Но ты в этом плане похож на меня: у некоторых людей сердце может быть разбито не потому, что им причинили боль, а потому, что они так и не нашли человека, достаточно значимого, чтобы эту боль им причинить. – Потом она подумала и прибавила, может быть рассудив, что зашла слишком далеко: – Считай это еще одним парадоксом, выуженным из моего переполненного мешка суждений о мире. Душевной болью можно заразиться и без симптомов. Ты можешь даже не знать, что страдаешь ею. Это напоминает мне рассказы об эмбрионе, до рождения уничтожающем своего близнеца: никаких следов пропавшего близнеца может и не остаться, однако выживший ребенок будет расти, всю жизнь ощущая отсутствие брата – отсутствие любви. Если не считать моего отца и (судя по тому, что ты рассказываешь) твоего сына, и в моей, и в твоей жизни, вероятно, было очень мало истинной любви и близости. Хотя что я об этом знаю. – Она немного помолчала, а потом, видимо, испугавшись, что я начну возражать или слишком серьезно отнесусь к ее словам, добавила: – А еще, кажется, тебе не очень нравится слышать, что ты несчастлив.

Я вежливо кивнул, пытаясь показать: я просто тебя слушаю и возражать не стану.

– Но хорошо то… – добавила она, а потом снова осеклась.

– Но хорошо то?.. – повторил я.

– Хорошо то, что, по-моему, ты не поставил на этом деле крест и не перестал искать. Счастья, я имею в виду. И это мне в тебе нравится.

Я не ответил; возможно, молчание послужило ответом.

– Хорошо, – выпалила она, протягивая мне куртку, которую я тут же надел. Потом она резко поменяла тему и, показывая на мою куртку, произнесла: – Воротник.

Я не понял, что она имеет в виду.

– Ну, давай я, – сказала она и, встав передо мной, поправила мой воротник. Не думая, я прижал к груди обе ее ладони, которыми она взялась за лацканы моей куртки.

Я ничего такого не планировал – и тогда просто отдался на волю чувств и притронулся к ее лбу ладонью. Я редко проявлял подобную импульсивность и, пытаясь показать, что не собираюсь пересекать черту, принялся застегивать куртку.

– Можешь еще остаться, – вдруг сказала она.

– Мне нужно идти. Мои заметки, моя несчастная лекция, мертвый старик Фотий, хлипкие ширмы, которыми я отгораживаюсь от реального мира, они все, знаешь ли, ждут.

– Это было необыкновенно. Для меня.

– Это? – спросил я, хоть и сомневался, что в полной мере ее понимаю. Я попытался отстраниться, но вместо этого в последний раз погладил ее по лбу. Потом поцеловал его. Теперь я смотрел прямо на нее, и она не отводила взгляда. А затем жестом, который опять застал меня врасплох и как будто бы пришел бог знает из какого далекого прошлого, я прикоснулся к ее подбородку кончиком пальца, совсем легонько – так взрослый держит подбородок ребенка между большим и указательным пальцами, чтобы тот не расплакался, – и все это время чувствовал, как и она сама, что, если она не пошевелится, мое ласковое прикосновение, вероятно, станет прелюдией к чему-то большему. Я провел пальцем по ее нижней губе: туда-сюда, туда-сюда. Она не отстранялась, но продолжала пристально на меня глядеть. Я даже не мог сказать, обидело ли ее такое прикосновение; может быть, она растерялась и еще решает, как отреагировать. Однако она продолжала глядеть на меня все так же дерзко и непреклонно. В конце концов я извинился.

– Все в порядке, – произнесла она, точно пытаясь подавить смешок. Это уверило меня в том, что она решила не придавать значения произошедшему, как бы говоря «мы же взрослые люди». В итоге она быстро отвернулась и молча взяла с дивана свою кожаную куртку. Ее жест был таким резким и решительным, что у меня не осталось сомнений: я ее расстроил. – Пойду с тобой на лекцию.

Это меня озадачило. Я был уверен, что после случившегося она не захочет иметь со мной ничего общего.

– Сейчас?

– Конечно, сейчас. – Потом, видимо, стараясь смягчить свой резкий тон, она добавила: – Потому что знаю: если не буду за тобой приглядывать и следовать по городу, то больше никогда тебя не увижу.

– Ты мне не доверяешь.

– Пока не решила.

Потом, повернувшись к отцу, который пришел и сел в гостиной, она сказала:

– Па, я пойду на его лекцию.

Тот удивился и, вероятно, расстроился, что она так скоро уходит.

– Но ты же только пришла. Ты разве не собиралась мне почитать?..