– Господи, я уже говорил тебе, как тем вечером хотел, чтобы ты обнял меня и пригласил к себе? Я чуть было сам не напросился, но потом сдержался.

– Может быть, в тот вечер карты выпали не те, – улыбнулся он.

– Может быть.

Он посмотрел на меня, обматывая шарф вокруг шеи, и спросил:

– Тебе холодно?

– Немного, – сказал я. Я чувствовал, что он за меня волнуется, но пытается этого не показывать. – Хочешь, сразу поедем домой?

Я покачал головой.

– Я мерзну, когда нервничаю.

– Почему ты нервничаешь?

– Я не хочу, чтобы это кончалось.

– А почему оно должно кончиться?

– Просто.

– Ты единственная карта, которой меня чуть не лишила судьба-шулер. Сегодня у нас юбилей, четыре недели вместе, а ведь мы запросто могли и не встретиться. Мне нужно… – Но тут он осекся.

– Тебе нужно?

– Мне нужна еще неделя, еще месяц, еще три месяца, то есть еще целая жизнь. Дай мне зиму. Весной ты улетишь на гастроли. Подо всеми слоями, которые мы сегодня сняли, я обнаружил, что для тебя есть только один человек, и я уверен, что это не я.

Я ничего не ответил. Он грустно улыбнулся.

– Может быть, женатик. – Он немного помолчал, а потом продолжил напряженным голосом: – Я хочу в жизни только одного: чтобы ты был счастлив. Все прочее… – Он не мог продолжать. Он покачал головой, показывая, что все прочее не имеет значения.

Нам нечего было добавить. Я обнял его, и он обнял меня в ответ, и мы по-прежнему обнимались, когда он заметил, как над нами проплывает стая гусей.

– Смотри! – сказал он. Я не разжал объятий.

– Ноябрь, – сказал я.

– Да. Ни зима, ни осень. Мне всегда нравился ноябрь среди пейзажей Коро.

Capriccio[29]

Эрика и Пол.

Они никогда раньше не встречались, но из лифта вышли вместе. Она – в туфлях на высоких каблуках, он – в мокасинах. В лифте они выяснили, что едут в одну и ту же квартиру и что у них даже есть общий знакомый, некий Клайв, о котором я совершенно ничего не знал. Мне показалось странным, что им удалось договориться до Клайва, однако что может показаться странным вечером, который сам по себе обещает быть странным, ведь два человека, которых я так отчаянно хотел видеть на своей прощальной вечеринке, прибыли вместе. Он – с бойфрендом существенно его старше, а она – с мужем, но я никак не мог поверить, что после долгих месяцев моего нестерпимого желания сблизиться с ними двумя они наконец оба оказались под моей крышей, в один из последних дней, которые мне предстояло провести в этом городе. На вечеринке было много других людей – но кому интересны другие: его партнер, ее муж, инструктор по йоге, подруга, с которой Миколь меня все время хотела познакомить, пара, с которой я подружился в прошлом году на конференции, посвященной евреям – беженцам из Третьего рейха, странноватый иглотерапевт, безумный преподаватель логики с моей кафедры и его чокнутая жена-веганка и милый доктор Чадри из больницы «Маунт Синай», который, стараясь угодить гостям, готов был переосмыслить саму концепцию фуршетных блюд. Мы открыли просекко и выпили за наше возвращение в Нью-Гемпшир. Речи гулко звучали в уже пустой квартире, и несколько аспирантов произносили шутливые тосты в мою честь, а гости все приходили и уходили.

Но те двое, кто был важен для меня, никуда не девались. В какой-то момент, пока остальные гости топтались в квартире, лишенной мебели, она вышла на балкон, и я пошел за ней, а потом он пошел за нами, и они вдвоем облокотились на решетку, держа бокалы в руках и разговаривая об этом Клайве, она слева от меня, он справа от меня, и я поставил стакан на пол и обнял их обоих за талию, по-дружески, совершенно непринужденно. Потом я убрал руки и оперся на ограждение, и мы все трое стояли плечом к плечу, глядя, как садится солнце.

Ни он, ни она не отодвинулись, оба ко мне склонились. У меня ушли месяцы на то, чтобы наконец привести их сюда. Это было наше общее мгновение тишины на балконе с видом на Гудзон необычайно теплым вечером в середине ноября.

Его кафедра находилась на том же этаже, что и моя, но никакие общие университетские дела нас не связывали. По его виду я предположил, что он либо аспирант, заканчивающий работу над диссертацией или недавно ее защитивший, либо молодой преподаватель, рассчитывающий на постоянный контракт. Мы ходили по одной лестнице, работали на одном этаже, иногда случайно встречались на больших собраниях преподавательского состава или чаще в «Старбаксе» в двух кварталах от университета по Бродвею, обычно часов в пять дня, перед началом семинаров для аспирантов. Мы несколько раз пересекались в салат-баре через дорогу и однажды не сдержали улыбок, когда после обеда столкнулись в туалете, куда пришли почистить зубы. Мы теперь постоянно улыбались, если встречались по дороге в туалет, держа в руках зубные щетки с уже выдавленной зубной пастой. Похоже, ни он, ни я не носили тюбики пасты в туалет. Однажды он посмотрел на меня и спросил:

– «Аквафреш»?

– Да, как вы догадались? – спросил я.

– По полоскам, – ответил он.

– А вы какой пастой пользуетесь?

– «Томс оф Мэн».

Мне следовало догадаться. Он определенно был из тех, кто покупает продукцию «Томс оф Мэн». Наверняка пользуется дезодорантом «Томс», мылом «Томс» и другой немассовой продукцией, которую продают в основном в магазинах здорового питания. Иногда, глядя на то, как он полощет рот, я нестерпимо хотел узнать, остался ли у него во рту вкус фенхеля после съеденного салата.

Мы не ухаживали друг за другом, но было и без слов понятно, что между нами возникла какая-то связь. Утром, застенчиво обмениваясь любезностями, мы строили непрочный понтонный мостик, а на следующий день поспешно его разбирали, когда, случайно столкнувшись на лестнице, едва здоровались друг с другом. Я чего-то хотел, и, подозреваю, он тоже. Но я никогда не был уверен, что правильно интерпретировал ситуацию, а потому ничего не говорил и не не решался на дальнейшие шаги. Во время одного из наших коротких разговоров я, улучив момент, заметил, что годичный отпуск, выделенный мне для научной работы, подходит к концу и вскоре я вынужден буду вернуться в Нью-Гемпшир. Он ответил, что ему жаль – он планировал посетить мой семинар по досократикам.