Весь гарнизон – двухэтажные деревянные дома, один подъезд, между домами натянутые тросы. Построенный силами заключенных двухэтажный каменный дом офицеров. Но что-то в нем было не так… Бывало: прощание намечалось на восемь утра, тела привозили поздно вечером, все готовили, а в пять-шесть утра рушилась крыша. Никто не пострадал и не был задет ни один гроб. Так было три раза. Гробы выносили на площадь, и тут всем миром прощались. Кто строил, когда строил – органы быстро разбирались, жестко, лагеря рядом, опыта у ЭТИХ хватало. Был построен первый пятиэтажный дом, трехподъездный. Кто и как был достоин поселиться в этот дом – распределялось в тесном кругу, партийные, комитетчики и приближенные к ним, все это знали. Нам не повезло, не попали, простым работягам войны нет там места. За день до покорения заветных квадратных метров дом развалился на две половины. Этот дом, то есть развалины, очень долго стоял там памятником.

Все строительство в Мангохто делалось силами заключенных. Их привозили на машинах, а мы, малышня, смотрели на машины как на чудо. Как обычно, взрослые спрашивали: «Кем ты будешь, когда вырастешь?» – мы отвечали: «Заключенным, их на машинах катают».

Принесли в дом маленький комок шерсти, медвежонка, мать-медведицу застрелили, а его пожалели, и мы трехчетырехлетние его кормили, с ним возились, и по очереди брали домой, он был наш, в нашей ватаге. Мы с ним росли, но он рос быстрее, мы всю сгущенку ему из дома перетаскали. Он ее любил, обожал сильно, а просил – встанет на задние лапы, протянет передние и мычит, типа дай. Любимец гарнизона. Уважительное имя у него было – Михаил Потапыч. В гарнизон перевели нового офицера, и никто ему не рассказал про Михаила Потапыча. В нашем гарнизоне удобства были за домом – необустроенная послевоенная Россия, местами она и сейчас такая. Когда офицерик вышел из заведения, настроение хорошее, мысли другие, а тут ему навстречу вышел Михаил Потапыч – стоит на задних лапах и просит как обычно. Тайга, лес, какое тут настроение – медведь напротив. Выхватил дрожащей рукой пистолет и – всю обойму. Офицера этого втихаря избили, объяснили: «Не служить тебе здесь», он написал заявление о переводе в другую часть. Для нас, малышни, это была трагедия. Как мы ненавидели его. А Михаила Потапыча хоронили всем гарнизоном на общем кладбище. На могиле памятник с красной звездой.

В четыре годика я трижды переболел воспалением легких, и врачи сказали: «Увозите, иначе…», папа отправил нас на Урал, родину свою, в город Орск, Оренбургская область. Нас ждали, встретили, родня большая: две сестры, брат, дед, бабка, прабабка. Жили они хорошо. Прабабка расплакалась: «Какая же ты, Валюша, худенькая, а ты совсем божий одуванчик!». По приезду нас тут же за стол, стол богатый, я этого никогда не видел и ручонками потянулся за картошкой и черным хлебом, я кушать хотел, ведь у нас это был сумасшедший деликатес, когда доставали не сушеную картошку. Родня расплакалась. Дед у мамы спросил: «Что, так хреново?». «Ну да, все привозное и сушеное». Дед прошел всю войну, ветеринар. «Ну что ж, что ребенок, что теленок – выходим. Ты, Валюша, кушай». С дедом мы были неразлучны, он называл меня «мой наследник». Иногда я его по малолетству подводил. Дед спирт прятал за иконку, а мне говорил, святая вода, когда рюмашку принимал и крякал, говорил: «горек чай». Бабуля у меня спрашивала: «Дедушка нигде и ни с кем не пил?». «Нет, бабуля, мы пили горький чай». А я, как дед, когда чай пил, крякал.

Прабабушке было сто десять или больше лет, подвижная, шустрая, добрая и ласковая, но до ужаса не любила татар. Почему, расскажу: Екатерина Вторая для освоения юговосточных рубежей отправляла боевую сотню казаков, выдавала деньги на приобретение живности, утвари для безбедного обустройства в диких неосвоенных степях. Сотня шла с семьями, где понравится – останавливались, ставили дома и жили, другие сотни шли дальше. Так и происходило тихое завоевание земель. Такое тихое завоевание земель местным татарам не нравилось, мягко говоря. Мужчины пахали, а строевой конь с вооружением был рядом, вокруг селений были вышки для дозора. Татары нападали на селение, хватали женщин, стариков, детей и уводили в полон. Писали грамоты сотнику: «Уходите – и мы вам вернем родню». Казаки объединялись в две-три сотни и совершали набег, угоняли у татар тысячи голов скота и только тогда делали обмен. Таким образом прабабушка три раза побывала в татарском плену.

Папина сестренка, Лида, вышла замуж за татарина. Это было что-то. Прабабушка за ним ходила и протирала тряпочкой все, к чему он прикасался. Прабабушка была очень набожной, может, это давало ей силу. Младшая сестренка, Тая, вышла замуж за еврея. Полный интернационал. Позднее я узнал про семью отца. Батя мне показывал небольшой сундучок, сказал, что там все бумаги, наша родословная, «хранит его дедушка, после него папа, потом ты». Передается по прямой линии. Вот почему дед говорил «мой наследник». В петровские времена холоп сбежал от барина, поступил в петровскую армию, стал солдатом. Участвовал во всех битвах почти двадцать лет. Не погиб, не покалечен, храбро воевал, обратил на себя внимание командования, продвигался по службе, отмечен наградами. Получил офицерский чин, это тогда дорогого стоило. С него и пошел наш род. Так он привел свою сотню на реку Яик, и казаки стали называться Яицкие. Кто-то из них отметился у Пугачева. Водоворот событий в многострадальной России не обошел стороной и моих прадедов. После войны четырнадцатого года все пришли с крестами, храбро воевали, урядники. Революция семнадцатого года разбросала прадедов в разные стороны. Один с белыми отступая, бился с красными, другой был в анархической банде, третий был красным командиром.

Пути-дороги сошлись в родимом доме, сидели за столом три брата, говорили, спорили, у каждого была своя правда. Январь месяц, стужа, температура минус сорок. Стужа была и за столом. Горька, ох как горька эта жизнь, навязанная простому воину. Надо очень хорошо подумать, да выпито было не мало. Старший, что с белыми был, сказал: «Пойду дорожку до дома почищу, проветрюсь». Как был в рубашке, так и пошел чистить путь домой. Оба брата очень долго и горячо спорили, спохватились – нет старшего. Вышли во двор – старший стоит с лопатой, дорожка домой почищена, и как бы смотрит вдаль. Стояли лютые морозы, за сорок, так и замерз. Что был в банде – остался дома. Что был красным командиром – ушел дальше воевать за свободу, где-то сгинул на полях сражений.

В городок ворвались озверевшие белые, каратели хватали всех, с красными и с сочувствующими не разбирались, убивали показательно. Прадед попросил у полковника: «Позволь одеться перед смертью, мы воины». Полковник разрешил. Вышли старики и калеки все в наградах и в крестах Георгия. Видя, что воины проливали кровь за царя и Отечество, приказал дать по двадцать палок. Многие не выдержали, прадед выжил. Власть установилась, голодранцы хотели иметь все, отобрали все – называется раскулачивание. Звали в колхоз – не пошел. Ловил рыбу, раздавал нуждающимся. До сих пор есть омут Мельникова. Красная власть ничего не давала, чтобы согреть детей, стариков. Он осенью по пояс в воде рубил осоку, складывал на телегу и тащил эту телегу домой, ему помогали дети. Мощный был старик. Перед войной прадед занемог, слег, врачи рукой махнули. Сын его, это мой дед, ушел на войну. Прадед сказал: «Дождусь, он придет, тогда…» Прошу прощения, что не называю имен – все откладывал писать про нашу родословную, отец должен был передать сундучок, в котором собирались документы, сведения, имена. А давать имена выдумано нельзя, нет у меня такого права поганить память. Пусть будет так.

Прадед пролежал всю войну дожидаясь сына, моего деда, Федора. Дед пришел домой после войны. «Да, хорошо воевал, офицер. Соборуйте меня». Его одели в казацкую форму с медалями и крестами. «Все, – сказал он, – я ухожу», и умер. Дед мой, Федор, сильно занемог – инсульт, парализовало, когда я был в восьмом классе. В Орск я приехал, когда был на третьем курсе МВИМУ1. Когда дед увидел меня в форме, сказали ему: «Будущий офицер». Впервые за многие годы поднял руку и произнес с трудом: «Хабибули, еб твою мать». Что это, так мы и не узнали. Стал сам садиться, сам брился, и все смотрел на меня. Я, чем мог, помогал. В этом же году его не стало.