Когда мы оказываемся у него дома, я укладываю его в постель и подкладываю ему под спину подушки. Я замечаю, что он дрожит, и подтягиваю одеяло до груди.

— Спасибо.

Лампа горит, но в комнате полно теней. Модели самолетов стоят рядами на полке, их цвета приглушены в тусклом отблеске света.

Я сажусь на край кровати.

Его глаза прикрыты, тонкие веки кажутся в синяках.

— Прости, — шепчет он.

Я моргаю:

— За что.

— Он сказал тебе все эти ужасные слова. Я так… взбесился. Но ничего сделать не смог. Это была даже не драка, а избиение.

Ах вот о чем он переживает?

— Все прошло. Это уже не важно.

— Конечно, важно. — Его рука сжимается в кулак. — В мире полно таких людей. Зачем я нужен, если даже не могу тебя от них защитить?

Мои плечи напрягаются.

— Я не просила меня защищать.

— Я знаю. Но я хочу. Хотя бы раз я хочу сделать чью-то жизнь легче, а не усложнять ее. Я не хочу быть обузой. Разве это плохо?

— Никакая ты не обуза. Прекрати говорить глупости, — слова звучат жестче, чем я хотела.

Его неровное дыхание заполняет комнату.

— Прости, — он улыбается одними губами, глаза смотрят в сторону. — Наверное, я просто слаб.

Я встаю на ноги.

— Тебе нужно принять болеутоляющее.

Я даю ему стакан воды и таблетки, которые мы купили по дороге, Стэнли проглатывает их.

— Иди, если хочешь, — бормочет он. — Я немного посплю.

Я не двигаюсь с места. Что-то не так, что-то, что не связано с этими отморозками.

— Поговори со мной.

Он сжимает губы в тонкую линию. Смотрит в сторону.

— Стэнли.

Он закрывает глаза. Проходит несколько минут, и я уже думаю, что он уснул. Но он начинает говорить — тихо и удивительно спокойно.

— Ты ведь заметила? В смысле… мои глаза.

— Что с ними.

— Я думал, что ты уже точно поняла, в чем дело, — говорит он. — Ты столько всего знаешь. Но это, конечно, редкая болезнь.

— Что именно.

— Несовершенный остеогенез. Это просто изящный способ сказать, что мои кости легко ломаются. Я могу нормально делать бoльшую часть вещей, но… скажем, я не занимался всевозможными видами спорта в детстве.

Я помню, как он сказал, что сломал берцовую кость и что ненавидит больницы. «Я неуклюжий», — говорил он.

— Сколько раз ты себе что-то ломал.

— За всю жизнь? Я не знаю. Я потерял счет после пятидесятого раза.

— Пятьдесят переломов, — мой голос звучит странно, как будто издалека.

— Бoльшая их часть случилась в детстве. Кости очень хрупкие в период роста. Я часто пропускал школу. У меня было множество операций. Иногда я чувствую себя Франкенштейном, меня разрезали и собирали столько раз, — он хихикает, как будто это шутка. — На меня теперь срабатывают металлодетекторы, потому что в обе мои бедренные кости имплантированы стержни. Без стержней я смог бы ходить только на костылях. Но я со всем нормально справляюсь. И слух я не потерял, что часто происходит у людей с моим диагнозом. Мне повезло. — Он ненадолго умолкает. — В общем, это очень пространное объяснение того, отчего у меня такие странные глазные яблоки. Это потому, что коллаген вырабатывается неправильно.

Я чувствую, как сдавливается и напрягается моя грудная клетка. Я не сразу осознаю, что это чувство вины, хотя не до конца понимаю, отчего оно.

— Мне жаль.

— Все в порядке. Я научился принимать себя как есть. Почти что. Но я знаю, что такое ходить с ярлыком диагноза, когда весь мир говорит тебе о твоих ограничениях и вещах, которые ты никогда не сможешь сделать.

Я сижу неподвижно, руки скрещены на груди, колени плотно сжаты. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что все очевидно — его трость, глаза, то, как он говорил о переломах, словно это привычное дело. Как я не заметила? Или не хотела замечать?

— Родители всегда ругались, — говорит он. — В основном из-за денег, их всегда не хватало. Все уходило на мои медицинские счета. Я так часто бывал в больнице, что знал имена всех врачей и медсестер. Они любили меня, потому что я им улыбался, а когда они спрашивали, как я себя чувствую, я всегда отвечал, что хорошо. Я говорил им, как рад, что столько людей так хорошо обо мне заботятся. Они все думали, что я смелый маленький солдатик. Но все было иначе. Ведь это они разрезали меня и вставляли мне стержни, они выдавали мне обезболивающее. Мне было просто необходимо нравиться им. То была не смелость, а выживание.

Моя рука взлетает к косичке и начинает ее дергать.

— Я думал об этом вчера ночью, — продолжает Стэнли. — И запомнил, что ты сказала про крольчих, как они растворяют в теле своих малышей, если с ними что-то не так.

Я резко втягиваю воздух.

— Все, как ты сказала. Любовь не платит по счетам.

Нет, нет, нет! Я хочу сделать пространственно-временной скачок и удалить эти слова.

— Я говорила не о тебе, — шепотом возражаю я.

— Знаю. Но такой будет моя жизнь, Элви. Еще больше переломов и больниц, месяцами ходить в гипсе или на костылях и нуждаться в помощи во всем. А когда-то я, возможно, оглохну или окажусь в инвалидном кресле, или все вместе. Мне притвориться, что это неважно? Словно в этом нет ничего такого? Как я могу просить кого-то… — его голос надламывается.