Он плачет.

Я сижу тихо и неподвижно. Через несколько минут плечи его перестают трястись, теперь он словно в оцепенении. Медленно поднимается. Затем достает из кармана телефон и швыряет его в пруд. Брызги распугивают уток, они взлетают, беспокойно крякая.

Мальчик, прихрамывая, уходит из парка. Некоторое время я не шевелюсь.

По его следам подхожу к лососево-розовому зданию. За стеклянными раздвижными дверями находится лобби с телевизором и искусственным растением в горшке. Я касаюсь кирпичной стены и провожу пальцами по полированной каменной табличке рядом со входом, с высеченной надписью «Элкленд-Медоуз».

У меня с собой нет ноутбука, поэтому открываю телефон. На нем тариф «ТракФон», я плачу за каждую минуту и стараюсь пользоваться телефоном осмотрительно, но интернет у меня подключен. Быстрый поиск обнаруживает, что «Элкленд-Медоуз» — стационар для людей с травмами головного мозга и дегенеративными неврологическими заболеваниями, и на мгновение я задумываюсь, не лечится ли он здесь. Но это стационарная клиника. Потому остается лишь один вывод: он кого-то навещает.

Подойдя к пруду, в прибрежном иле я вижу телефон, серебристо поблескивающий на солнце. В воду лезть не хочу — я не люблю воду, — поэтому ищу и нахожу в траве палку с изогнутым концом, которой выуживаю телефон из пруда. На спинке телефона оказывается надпись, напечатанная на тонкой белой ленте: «СОБСТВЕННОСТЬ СТЭНЛИ ФИНКЕЛА». А под ней — электронная почта.

По-моему, как-то глупо оставлять контактную информацию на телефоне. Если мальчик так заботится о его сохранности, то зачем выбросил? Я нажимаю кнопку. Телефон мигает и отключается. Я намереваюсь выбросить его обратно в пруд, но что-то меня останавливает. Спустя несколько мгновений я прячу телефон в карман.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Уже поздно.

Я, скрестив ноги, сижу на матрасе в спальне и ложкой извлекаю содержимое пластиковой банки со взбитыми сливками. Комочек сливок падает на футболку, я ловко подбираю его пальцем и слизываю. Свет выключен, комната озаряется лишь блеклым отсветом экрана ноутбука, покоящегося на подушке. Я играю в го.

Внезапно голос доктора Бернхардта звучит в голове: «Если ничего не изменится, придется мне порекомендовать судье, в качестве условия твоей дальнейшей независимости, назначить тебе психолога».

Я делаю дурацкий ход, и противник захватывает несколько моих камней. Разозлившись на себя, я выхожу из игры и захлопываю ноутбук. Мне совсем не хочется спать, потому достаю с полки свой пожелтевший, потрепанный том «Обитателей холмов», открываю и принимаюсь за чтение. Я пытаюсь провалиться в привычный ритм предложений.

«Примулы отцвели. И до самой границы леса, где начинался открытый луг, который полого спускался вниз до заросшего куманикой рва возле старой изгороди, только несколько выцветших их островков все еще желтели…»

Я читала эту книгу тысячу раз. Возвращение в мир разумных кроликов и их борьбы за выживание стало привычным ритуалом. Но этой ночью мысли в моей голове не затихают. Я со вздохом откладываю книгу.

Доктор Бернхардт совсем не понимает, и я не могу ему объяснить. Он думает, что я избегаю контакта с людьми из страха быть отвергнутой. А ведь все намного сложнее.

В моей голове есть место, которое я называю Хранилищем. Там я храню кое-какие воспоминания, наглухо запечатанные, спрятанные от остального сознания. Психологи называют это подавлением. Я же называю это необходимостью для выживания. Не будь у меня Хранилища, я бы до сих пор жила в пансионе или принимала настолько сильные препараты, что едва ли бы помнила свое имя.

Если закрыть глаза и сосредоточиться, я вижу тяжелые металлические ворота в конце длинного и темного туннеля. Ворота крепкие и надежные, закрыты огромным засовом, они защищают меня от того, что спрятано по ту сторону. Я годами создавала это место, кирпичик за кирпичиком выстраивая в голове что-то вроде карантинного блока. Если доктор Бернхардт отправит меня к психологу, тот несомненно выведает об этих воротах и попытается разрушить крепость, которую я создала, чтобы себя защитить. Психологи думают, что для того, чтобы решить любую проблему, достаточно поговорить.

Руки у меня трясутся. Нужно как-то успокоиться.

Будь у меня кровать, я бы спряталась под нее, но в моей спальне на полу лежит только матрас. Потому я отправляюсь в ванную, сворачиваюсь калачиком в пустой ванне и накрываюсь одеялом. Я плотно в него заворачиваюсь, пряча даже лицо и оставляя лишь маленькую щелочку для воздуха. Такая компрессия помогает. Совсем одна в темноте, я дышу.

Тихие закрытые пространства всегда казались мне безопасными. Когда я училась во втором классе, моя учительница миссис Кранц накрыла мою парту большой картонной коробкой, вырезав в ней окошко, чтобы я могла смотреть только прямо перед собой. Мой блуждающий взгляд заставлял ее думать, что я отвлекаюсь и что коробка поможет мне сфокусироваться. Она не понимала, что терялась я в собственных мыслях. Отрезанная от внешнего мира, я еще больше погружалась в себя. В своих тетрадках я рисовала лабиринты и трехмерные шестиугольники, что занимало меня гораздо больше, чем монотонный гнусавый голос миссис Кранц, каким она вслух читала «Маленький домик в прериях». Однажды учительница попыталась снять коробку, и я закричала. Когда она положила руку мне на плечо, я пнула ее по ноге. Она потащила меня к директору и вызвала маму в школу.

Мама приехала в тренировочных штанах и с мокрыми волосами, явно только что из душа. Как сейчас помню, как она сидит в кабинете директора, широко распахнув серые глаза и крепко вцепившись в лямку своей сумки.

— Элви, — тихо спросила она, — ты зачем ударила учительницу?

— Она схватила меня, — ответила я вполголоса. — Мне было больно.

— Да я едва коснулась ее, — возмутилась миссис Кранц. — Не могло ей быть больно.

Но мне было. Мне было больно от разных вещей — от слишком яркого света, от громкого шума, от колючих платьев, но мне никто не верил.