Сопровождаемые низкими поклонами казаков и стрельцов Безхвостьев с Рогаткиным вошли в пыточную избу, где лежали связанные по рукам и ногам словно свиньи на палубе Суконщиков и человек Комара Львовича – Архип.

Над ними нависали окровавленные цепи, рели, стальные крючья, на дощатом полу перед их лицами бурели засохшие пятна с узнаваемым запахом въевшейся крови, испражнений и пота. Горнило огромной печи дышало жаром, пропитывая избу душным смрадом.

С лиц обоих пленников катился градом пот.

Вошедший Безхвостьев спокойно присел перед ними на корточки, поглядел на одного, затем на другого.

– Не велика беда ваша, еже сманил вас клятый расколщик, елма кто не грешен, яко сказывал Христос Бозе наш, – произнес боярин неожиданно ласковым голосом, осторожно взяв при этом за волосы Архипа.

– Обаче велика беда ваша, ежели отныне не избыти свое блазнование… Ты человек расколщика? – приподнял Безхвостьев голову Архипа.

Тот не без труда посмотрел в глаза боярину.

– Да. – Прозвучало почти беззвучно.

– Я спрошу единожды, а таже [после] он, – Безхвостьев указал на стоявшего за ним свирепого Рогаткина, – сотворит тебе такие увечья, от коих ты ни егда не оправишься.

Архип облизнул пересохшие губы.

***

Комар Львович вышел из гридни в большую горницу в одном исподнем, почесал вспотевшую грудь, широко зевнул в голос.

– Ко-ма-риик, амо же ты, голубь! – раздался за спиной томный голосок.

Бывший казак обернулся, поглядел на соблазнительное тело обнаженной крестьянки, сверкающее от пота в полутьме и погрозил ей пальцем.

– Не балуй, обаче выдеру тебя розгами.

Девица засмеялась.

В горнице четверо его нетрезвых людей резались в карты. На столе перед ними россыпью лежали серебряные монеты, стояли два бочонка с вином, оловянные кружки, лежало на досках нарубленное сало и соленые огурцы. Карты летали над огарками с хлесткими щелчками приземляясь на столе. Люди были поглощены азартом – громко спорили, хохотали.

Комар Львович остановился у стола, последил за игрой с минуту, почесывая затылок и зевая. В избе было душно, за окном в разгаре ночь, отчего-то в груди теснилось, свербело как тупая зубная боль какое-то необъяснимое беспокойство. Комар Львович подошел к углу, где стояло ведро с квасом, зачерпнул ковшом сразу полуштоф, с наслаждением осушил – квас был прохладен, видать только принесли из подклети. Зычно рыгнув, Комар Львович подошел к оконцу, откуда с ветром слегка задувало, выглянул – не видно ни зги, только странные огоньки перемигиваются в небе.

– Архип не воротился? – спросил он, обернувшись к столу.

Ему никто не ответил. Комар Львович нахмурился и вдруг с размаху швырнул ковш в стол. Зазвенели монеты, покатились огарки, разлетелись карты. Люди застучали ладонями по столу, гася разбегающееся пламя.

– Да еже ты, Комар! Всю колоду нам смутил! – с пьяной обидой в голосе проскулил Галактион.

– Ты у меня, межеумок, сейчас колоду сию жрать будешь!

Люди притихли. Комар Львович редко выходил из себя, а когда выходил это всегда было неожиданно, даже для него самого. Сейчас смотрел он сердито, пара огоньков глаз сверкали, не мигая в свете лучины.

– Не воротился он, – ответил здоровяк – бывший стрелец Василий Зарядьев.

– Пеши был?

– Конне, – ответил Зарядьев, – да токмо ежели б и пеши уже воротитися должон бы.

Напряженное молчание усилилось.

– И вы зде сидите, в карты дуете, будто все побоку?

Комар Львович понимал, что сей укор следовало адресовать и самому себе. Даже в первую очередь самому себе. Еще сильнее рассердившись от этой мысли, он взял с лавки свою шубу, сел, натянул сапоги.

– Амо ты, хозяин? – спросил у него Зарядьев.

Комар Львович не ответил, нащупал в зепи под шубой мешочек с китайским табаком, к которому пристрастился последнее время, преодолев сопротивление организма. А с недавних пор, он научился еще и добавлять в него опиум. Вот что ему сейчас было необходимо.

– Сходить с тобою, хозяин? – потянулся к палашу смуглый Албанас.

Комар Львович не ответил, встал и спросил строго:

– Кто в дозоре теперь?

– Абрам с Тимохой.

Комар Львович сердито оглядел своих людей.

– Оружие иде? При себе держите! – бросил он и вышел из избы. На улице тотчас налетел на него недружественный зимний уже ветер, несмотря на черностоп.

Комар Львович подошел к воротам, таясь от злых порывов, наощупь набил трубочку табаком, бросил горстку стружек на бочку, умело высек на них огнивом россыпь искр, раскурился.

Тревога в груди растаяла как снег в печном горниле. Комар Львович закрыл глаза, поднял лицо к небу, чувствуя, как ветер уже не царапает, а ласкает уставшее лицо. Иной мир прошел сквозь Комара Львовича. Блаженную тишину нарушил какой-то искусственный звук. Будто кто-то недалеко шагнул на ветку и тотчас замер, затаился. Именно на это неестественное последствие среагировало опытное ухо бывшего казацкого десятника, мгновенно почуяв опасность. Он подошел к воротцам, приоткрыл беззвучно створку, предусмотрительно смазанную в петлях маслом и негромко, но удивительно натурально крикнул по-неясытиному.