Баба вытерла рукавом набежавшие слезы.

— Поступила в колхоз, да толку мало, — продолжала она, после минутного молчания. — Пока ещё с голоду не померли, да и жить не живём. Так, только мучимся… Не жисть, а одна колгота!..

Баба вздохнула, безнадёжно махнула рукой и уткнулась в свою работу: она чинила сынишке штаны.

На рабочем посёлке, при железнодорожной станции, мне пришлось увидеть много таких упорных единоличников, которые, не желая вступать в колхоз, уехали из деревни. Работу они нашли на ближайших заводах и новостройках (предварительно раздобыв всякими путями необходимые справки). А жильё часто устраивали сами, очень примитивное. Некоторые семьи построили хижины, обмазавши плетнёвые стены глиной. Другие соорудили землянки.

Крестьянин, приехавший сюда с семьёй из Орловской области, никак не хотел расставаться с лошадью. Он нашёл себе работу ассенизатора при станции и местной новостройке.

— Ну, каковы ваши дела, господин золотых дел мастер? — подтрунивали над ним знакомые.

— Дела идут, контора пишет. Дерьмо вожу — хлеб зарабатываю, — отвечал он в тон шутникам

— Гораздо лучше иметь дело с дерьмом, чем с колхозом…

Но единоличников не оставили в покое даже на таких «ароматных» работах. Чтобы доконать упорных единоличников, которые зарабатывают хлеб частным извозом, на своих лошадях, советское правительство издало указ: обложить каждую лошадь единоличника тысячерублевым годичным налогом, который должен быть внесён в государственную кассу вперёд за год, единовременно.

— Ну, а каково теперь самочувствие у его ароматного величества? — спросили знакомые у ассенизатора.

— Моя бочка не так воняет: декреты сильнее смердят, — угрюмо ответил ассенизатор…

Ему пришлось отказаться от лошади: он продал её новостройке, при которой работал. Прослезился мужик, прощаясь с другом своим и кормильцем, когда отводил её на конюшню новостройки…

Хотя он продолжал работать на той же работе и на той же лошади, но самочувствие его совсем изменилось. Он стал угрюмым и озлобленным.

— Теперь я не хозяин, а батрак, — говорил он…

Колхозник из Болотного пробрался на заработки на Дальний Восток, на какое–то строительство.

Увидел, что земля там кругом пустует, людей нет.

Привёз туда семью. С некоторыми другими семьями поселились колхозники–отходники в глуши, маленьким поселочком. Каждая семья заняла для себя отдельный участок земли. Стали землю обрабатывать, рыбу ловить. Зажили отрубниками–единоличниками. Радовались и недоумевали: «Неужели от чёртова пекла, от колхоза, избавились?!.»

Но через год розыскала их местная власть.

— Тут жить нельзя: это пограничная полоса…

Прогнали этих поселян за 200 километров, в глубь страны.

Перевелись. Хижины опять построили. Опять за земельку принялись.

А через год власть опять их прогнала: там военные объекты начали строить… Власть указала, чтобы эти люди переселились ещё на 200 километров, в тайгу. И, кроме того, потребовала:

— Никаких единоличных хозяйств в Советском Союзе больше не может быть. Посёлок должен быть колхозом. Видать, вы от колхоза крутитесь...

— Плюнули мы с досады на всю эту чертовщину: нигде жить не дают, дьяволы! — рассказывал колхозник. — И домой вернулись, в своё село… К начальству пришлось идти на поклон, с подарочком. Ну, тогда, вестимо, председатель колхозным бригадиром назначил.

В селе встретил я «раскулаченного» крестьянина, Ивана Фёдоровича, которого за антиколхозную пропаганду большевики в тюрьму отправили. Он отсидел в тюрьме год и вернулся в свою деревню.

— В колхоз я не пошёл: это хуже окопов, — говорил этот старый солдат. — А в карпатских окопах я несколько лет промучился во время Германской войны, знаю их хорошо. «Ах, Карпаты, вы, Карпаты, будут помнить вас солдаты!..» — так воздыхала солдатская песня. Довольно мне одних Карпат: других не хочу… А сыновья мои (четырёх орлов выростил!) после раскулачивания вступили в колхоз. Напальники с ножом к горлу приступили: или в колхоз — или в лагерь, в Сибирь! .. И старуха моя с ними. Потом, когда тут объявили набор на переселение, они уехали в украинский колхоз, в Харьковскую область. Пишут теперь, что жизнь там не так плоха, как тут, зовут к себе. Но я не хочу и туда ехать: совестно в чужое, разорённое гнездо залезать…

Задумался старик. Потом встрепенулся:

— А другие залезают. И не туда ещё залезают…

И он рассказал любопытный случай. В тюрьме он встретил своего бывшего офицера: тот был начальником тюрьмы. Это был офицер-помещик, под начальством которого Иван Фёдорович в качестве унтер-офицера долго отбывал свою окопную страду на Карпатах, во время Русско–Германской войны. Бывший офицер откровенно рассказал Ивану Фёдоровичу о своей судьбе.

После большевистского переворота офицер многократно сидел в тюрьме, и над ним, по его выражению, «постоянно витала угроза смерти: от расстрела и голода!..» Спасти свою жизнь и избавиться от этой угрозы он решил так: раздобыл необходимые документы, переехал в другую область, вступил в партию и получил должность начальника тюрьмы… Теперь над ним не витал уже страх смерти. Но… теперь совесть стала сильно тревожить сердце. «Положение моё пиковое», — так говорил этот бывший офицер царской армии. — «Как может себя чувствовать русский патриот на службе у предателей родины?!. Как должен себя чувствовать честный человек на службе у разбойников?!. Каково положение офицера–помещика, который стал коммунистом и держит в тюрьме ни в чем неповинных мужичков, противников колхозного разбоя?!.»