— Ленуш, сыграй нам что-нибудь, — дядя Толя, мамин брат, пододвигал к зеркально-чёрному фортепиано невысокий пуфик на резных, странно изогнутых ножках.

— Да брось, Толя, я уже, наверно, и играть-то разучилась.

Но, отнекиваясь, мать, тем не менее, садилась за инструмент и бережно приподнимала крышку. Её длинные тонкие пальцы на миг застывали над клавишами, словно в задумчивости, а потом падали, пробегали по ним, снова взлетали испуганными белыми птицами, рождая мелодию, то торжественную и глубокую как синь океана, то лёгкую и шаловливую, похожую на детский смех.

Дядя Толя, опершись о фортепиано одной рукой, с задумчивой нежностью смотрел на сестру. Кира Алексеевна улыбалась, и то хищное, что было в её лице, в такие минуты исчезало, оставляя лишь природную красоту, которую даже возраст был не в силах стереть. Сам Павел хмурился, старался делать вид, что всё это глупость и ерунда, но не мог — музыка захватывала и его. Совершенно чужая, как и всё в этом доме, но бесконечно прекрасная и волшебная. Серёжа Ставицкий, сын дяди Толи, тоже не сводил глаз с его матери.

Странно, но именно присутствие Серёжи, болезненного, хрупкого, в больших и несуразных очках, так непохожего на его друзей, немного примиряло Павла с необходимостью бывать у Ставицких. Серёжа ему нравился, да и что греха таить — Павлу импонировало, с каким восхищением смотрит на него его младший двоюродный брат. Правда, вне этих родственных посиделок они не общались. Сталкиваясь с Серёжей в школе, Павел большей частью делал вид, что не знаком с ним, но иногда, поддавшись на ехидные подколки и подначивания Бориса, опускался до насмешек над робким Серёжей. Серёжа заливался краской и каждый раз оторопело моргал глазами, отчего Борька, а вслед за ним и Анна, заходились от хохота. Где-то внутри Павла грызло чувство стыда, но он старался загнать его поглубже, убеждая себя, что они не делают ничего плохого...

— Это прекрасно, Ленуша, — дядя Толя вглядывался в раскрасневшееся лицо матери, когда она, завершив последний аккорд, безвольно опускала руки на клавиатуру.

— И так обидно, что она себя губит, — Кира Алексеевна подходила к матери сзади и, чуть наклонившись, легонько сжимала её плечи такими же длинными и тонкими, как у дочери музыкальными пальцами.

Пашка морщился и отворачивался, ощущая в такие минуты особенно резко свою чуждость и понимая, почему отец здесь почти не бывает. Им, Савельевым, здесь было не место. Под этим небом. Под этим солнцем. И непонятно вообще, как его отца однажды сюда занесло, хотя и понятно, что удержало.

Отец не развёлся с матерью ни в тот год, ни годом позже, а едва Павлу исполнилось шестнадцать, отца не стало. Григорий Савельев умер прямо на работе, фактически там, где и жил всё последнее время.

На похоронах отца всем распоряжалась Кира Алексеевна, как всегда, живая и деятельная. Мать стояла в центре ритуального зала, принимая соболезнования. С момента смерти отца она не проронила ни слезинки и сейчас смотрела на всех сухими и ясными глазами.

— Глянь-ка, вон туда, — Кира Алексеевна, проходя мимо них с матерью, чуть задела ту рукой, показывая в сторону.

— Вижу, — холодно сказала мать.

Там, в толпе людей, пришедших проводить отца, стояла она, та женщина, которую отец обнимал когда-то в общественном саду. Наверно, среди всех присутствующих они с Пашкой были единственными, кто оплакивал отца открыто, не стесняясь слёз…

***

Павел все ещё хмурился, задетый словами Ледовского. Но генерал не обращал на это никакого внимания. Он сидел в глубокой задумчивости, сгибая и разгибая лист, который держал в руках. По напряжённому лицу Алексея Игнатьевича, казалось, что он пытается поймать какую-то мысль, но та ускользала от него, не даваясь в руки.

— Ставицкий, говоришь, — пробормотал генерал.

— Господи, — Павел покачала головой. — Ну давай, ещё Серёжу в подозреваемые выведем.

— Да нет, я так, — Ледовской наконец оторвал взгляд от Мельниковского документа. — Твой Серёжа собственной тени боится. Но мне всё не даёт покоя одна мысль… Погоди.

Генерал поднял руку, останавливая Павла, который хотел было что-то сказать. И почти одновременно с этим на пороге кабинета появился Рябинин. Вошёл, аккуратно прикрыв за собой дверь, и почтительно остановился. Павла всегда поражала эта кошачья бесшумность, с которой полковник Рябинин, правая рука Ледовского, возникал, словно ниоткуда. Борька так тоже умел, заставляя их с Анной вздрагивать. Конечно, бесшумное появление Рябинина не вгоняло Павла в дрожь, но и не нравилось. Хотя к самому Юрию Алексеевичу он и не испытывал никаких негативных эмоций — Рябинин был предан и исполнителен.

— Товарищ генерал…

— Обожди, Юра.

Рябинин замолк на полуслове, слегка потоптался на месте, видимо, раздумывая, где ему приказали обождать, потом, приняв про себя какое-то решение, замер у двери, вытянувшись настолько, насколько ему это позволяла грузная, уже начинающая расплываться фигура.

— Барташов…

— Что Барташов? — спросил Павел, удивляясь с чего это Ледовской опять вспомнил повесившегося инженера.

— Фамилия мне покоя не даёт. Барташов, Барташов, — повторил Алексей Игнатьевич и вдруг на лице его что-то промелькнуло, словно кто-то толкнул генерала изнутри. — Паша, помнишь, я тебе рассказывал, что мой отец вёл дневник?