Шрифт:
Я громко дышал полной грудью, а мичман откручивал гайки дальше. довольно улыбался и хитро вглядывался мне в глаза.
Он пытался понять слышал ли я в рацию об объявленной награде. Его вечно красное, исхлестанное вечными морскими ветрами лицо, еще больше расплылось в улыбке, когда я спросил:
— Расскажи о причинах для радости, Мичман? Ты один по приходу в порт проставляешься или мы оба? Мне тоже готовиться?
— Оба, оба.
Он снял с меня шлем.
Теперь я мог вертеть головой и оглядеться. За спиной на палубе стоял капитан, старпом и матросы.
Капитан кого-то до боли напоминал. На душе ощущалось спокойствие.
В меру волнующееся бескрайнее море в отливало стылой чернотой. Такая бывает только на северах. По ночам такая чернота моря сливалась с таким же черной поверхностью воды. И лишь кучерявые белые буруны на гребнях волн, будто вживленнык в чернильную стеклянную гладь моря,растворялись безшумной пеной.
— Качать его! — услышал я голос старпома, который эхом повторился в голосах матрсов. Я еще раз внимательно посмотрел в ту сторону, где стояли матросы. Капитан цепким взглядом наблюдал за тем как мне помогают снять лапти. Его глаза напоминали строгий взор отца.
Ко мне подбегали со всех сторон. Кто-то прикоснулся к моему плечу…
— Молодой человек просыпайтесь. Прибываем через тридцать минут. Через десять я закрою туалет. Поторопитесь, если собираетесь умыться.
Я раскрыл глаза и понял, что нахожусь в поезде.
Сидение, где должна была быть расстелена постель соседа пустовала.
Он сошел раньше и не стал меня будить. На столе стоял стакан чая в металлическом подстаканнике с тонкой вязью. По поднимающемуся пару я определил, что чай был горячим.
— За чай платить не нужно, ваш сосед оплатил.
Глава 15
Сидение, где должна была быть расстелена постель соседа пустовала.
Он сошел раньше и не стал меня будить. На столе стоял стакан чая в металлическом подстаканнике с тонкой вязью. По поднимающемуся пару я определил, что чай был горячим.
— За чай платить не нужно, ваш сосед оплатил.
Проводница буднично собирала постель по вагону.
Я ушел умываться, когда я вернулся в немноголюдном вагоне разыгралась следующая картина. Над женщиной столпились пассажиры и две проводницы.
— Вытащили, не успокаивайте меня. Вот когда ночью сходил тот усатый он и вытащил.
Насколько я понял, у женщины вытащили кошелек. Странно. Как мне показалось из усатых во всем вагоне ехал только мой сошедший ранее сосед.
— Женщина, та вы поищите ещё.
— Да я всё уже обыскала.
Она указала на распахнутую молнию своей дорожной сумки, нету нигде.
— Ой! Ой плохо мне…— она приложилу руку своей груди и погладила себя.
В памяти всплыл наш отсек. Беспокойство охватило меня, я вспомнил, что с утра шнурки моего рюкзака тоже были развязаны а горловина приоткрыта, хотя мне казалось, что я его завязывал перед сном. Фотоаппарат и пленки!
Устремившись к своему месту я подскочил к своему сидению на котором лежал рюкзак. Я так расслабился здесь в восьмидесятых, что потерял бдительность. При посадке в поезд мне и в голову не могли прийти, что кто-нибудь из соседей захочет покопаться в моих вещах.
Я заблаговременно положил зубную пасту и щетку наверх, а фотоаппарат с пленками обернул теплыми вещами и поместил в середину.
Делал я это не столько потому, что мне хотелось спрятать технику от чужих глаз и обезопасить себя от кражи, а чтобы ненароком не долбануть о что-то твердое.
Я лихорадочно стал извлекать вещи из рюкзака. Тут были гостинцы для бабушки и деда, сувенирные олимпийские значки и открытки для друзей и коллег.
Наконец я нащупал твердый корпус фотоаппарата в чехле и вытащил его вместе с кассетами.
Все в порядке, на столе лежали две кассеты и футляр с Зенитом внутри. Третья кассета оставалась внутри.
Я выдохнул. Всё в порядке у меня ничего не пропало. Я мысленно немного обругал себя. Я уже один раз чуть не лишился своих фотографий. Нужно быть внимательным. Хорошенькое дельце, если бы я потерял пленки. Я помнил свой самый страшный гнев из той прошлой постсоветской жизни — гнев бессилия испепеляющий тебя изнутри.
Из отсека откуда я только примчался раздался возглас облегчения: