– К…к…какое брак…к…коньерство!..

– Как…к…кое?! Так…к…кое! Еще раз щеглавля поймаете – по двести тринадцатой пойдете! Как злостное! Вот кы…кы…кы…какое!

Холодея, Ника услышал донесшийся с высокого сухого места сдавленный девичий смешок.

– Рецидивисты Коротышкины… – воодушевленный, прибавил Хорек, радостно глянув по направлению смешка. – Скажите спасибо, что на меня нарвались. Пользуйтесь моей добротой…

Наклонившись, подняв рыбу на руки, Хорек шагнул к воде и тут же, зацепившись за подставленную Левкой ногу, грохнулся вместе с рыбой в траву. Ника побелел и оглянулся на зрительницу, стоявшую выше… Хорек поднялся и, вывернув физиономию наизнанку – так, что и глаза и рот смотрели теперь не наружу, а внутрь, пошел на спокойно стоявшего Левку… но не дойдя, отчего-то встал как вкопанный.

– По двести тринадцатой так по двести тринадцатой… – из-за спины Хорька услыхал Ника голос брата. – И два свидетеля налицо…

– Ладно… – сплюнул Хорек Левке под ноги… – Ладно… Разберемся…

– Р…р…р… – Ника помотал опущенной головой, стараясь успокоиться. – Р…р…разобрались уже…

Не удержавшаяся, теперь уже в голос рассмеявшаяся свидетельница, не отвечая на Никин болезненный взор, неотрывно смотрела на Левку…

– А ты чего не ревешь? – спросила Баклажана второго коротышку. – Что ли, зеркало отключили?.. Ладно. Пойдем вперед, а то он нам всю дорогу слезами зальет.

Взявшись за руки, они устремились к дому под веселый Баклажанин щебет. Хлюпая носом, Ника провожал их взглядом… Стоя в одиночестве на тропе, сквозь невыразимую жалость к самому себе, оставшемуся без мамы, он чувствовал теперь двойную беду: так, словно он без мамы остался, а Левка – нет.

Прошедшая ночь пошатнула уютный мир, в котором они с Левкой существовали как две равноправные половинки целого, принадлежащего другому целому – маме. Как относиться к узаконенному этой ночью его, Никиному, старшинству в дуэте с братом? И что такое это (заставляющее взрослых плакать) пространство с существующими в нем, так и не известно что в нем делающими, – теткой Марьей, прадедом Гавриила, отцом? Все это, оказывается, вплотную, бок о бок с их детским мирком располагавшееся большое и смутное, не связанное с домом, начавшейся школой, детворой в городском дворе – что оно? Чего от него ждать?.. Глядя на засыпающего рядом братца, Ника вдруг понял… не понял – почувствовал скрытую, страшную опасность, таящуюся в этих словах, вновь, теперь для него одного, зазвучавших посреди уснувшей хаты: «тетка Марья еще жива была…», «Гавриила прадеда во дворе тушили…», «несчастный случай… первый снег и скользкая платформа…» Проснувшийся Левка, наткнувшись на блеснувший рядом в темноте глаз, придвинулся и, обхватив брата руками, прижался к нему, согревая: Ника дрожал…

Берег опустел, они с Левкой остались одни, не считая отвоеванной рыбины, теперь укрытой крапивой, заранее на всякий случай заготовленной братьями.

– Это п…п…противоречит з…з…дравому смыслу, – возразил Ника на предположение глядящего рядом с ним на воду Левки о том, что река может течь не оттого что толкают сзади, а оттого что тянут спереди.

– «Здравый смысл – залежи предубеждений, отложившихся в мозгу до достижения восемнадцатилетнего возраста», – Альберт Эйнштейн. До восемнадцати еще три года. Подождем?..

– Ты – Эль Штейн, но я – Ис…с…сидора Ков…в…варубио, и не смей с…с…становиться на моем п…п…пути!.. – воображаемой саблей рубанув вправо-влево, сказал Ника.

– Во-во… – кивая, подтвердил брат. – Не Эльштейн, а Эйнштейн.

Река – продолжение дождя. Тоже – сверху вниз. В море. Хорошо Левке, объявив здравый смысл пустым звуком, взять и сделать море магнитом. Все реки: тетка Марья, прадед Гавриила, отец, мама, баба Люся, Люся, Жанна, они вдвоем с братом и даже Хорек – все жизни, согласно Левке, втекают туда, где становятся чем-то одним, безбрежным и неиссякаемым. Причем, опять же по Левке, из жизней этих забирают главное – то, чем они, жизни, и были и о чем живущие не догадывались. Туда забирают, откуда полчаса назад вылетел за мошкой ерш…

…и откуда, размазывая последние слезы по щекам восемь лет назад вышел из леса к дому пацан в одном сандалии. Справившись с первой калиткой, миновав огород, справившись со второй калиткой, Ника оказался рядом с будкой Милана. Точней, между будкой и самим Миланом, неподвижно стоявшим к огороду задом, к дому передом. Раздавленный двойным предательством мамы и брата, не сознавая хорошенько, что делает, Ника встал бок о бок с цепным беспородным кобелем, экстерьером схожим с немецкой овчаркой, а седовато-пегим окрасом, туповатой мордой и ростом – с овчаркой кавказской. Запах псины, наравне с ароматом бабы-Люсиной перины принадлежавший «хате», деревне и никогда прежде не бывавший таким близким (прямо в нос), сливался с волнующейся под Никиной ладошкой собачьей шерсткой в одно целостное, успокаивающее ощущение, понемногу вытеснявшее пережитую обиду. Собачья спина, казалось, сама уговаривала Никину руку не останавливаться… Забыть обо всем. Да, забыть. Отдаться лишь этому осознанию какой-то новой, окончательной безопасности, допущенности в большое и сильное, звериное, бессловесное, но все понимающее… Гладя Милана, Ника облегченно вздохнул. Ничто не огорчало и не настораживало. Даже полная неподвижность пса…

– Надо бы р…р…рыбу домой с…с…снести, – глянув на тяжело примявшую траву добычу, перевел Ника взгляд на стоявшее в зените жаркое солнце.

– Снеси, – отозвался брат.

– Интересно, что за она… К…к…как называется, не з…з…знаешь?..

– Помнишь наш разговор об информации? – глядя на воду с отраженной в ней парой удочек, спросил Левка.

– Ты к…к…к чему? – пряча рыбу в холщовый мешок, поднял голову Ника.

– К тому, существует ли информация без информируемого. Давай, спроси у нее, что за она, – кивнул Левка на рыбу.

– Ш…ш…шуточки, да?..

– Почему шуточки… Информация передается чем? Словом. Слово, обозначающее предмет, что? Название. Ерш. Сом. Язь… Спроси-спроси. «Рыба-рыба, ты кто?»… Ты же – информируемый.

– Ид…д…ди ты!.. Умник! – разозлившись, схватив за ручки мешок с тяжело изогнувшимся в нем… этим… без названия… Ника, не оглядываясь, выбрался на тропу, полого поднимавшуюся к видневшимся вдалеке хатам.

В тени одинокого посреди луга зеленого дуба с длинной сухой рукой, вывернутой в небо, Ника остановился, с удовольствием, носом и грудью, втягивая прохладу.