Через этот же, совершенно не уличный, свет:

– Ерша увидел – удочку повернул?.. А судака не увидел.

– Хочешь сказать: удочкой управлял судак?

Через этот же взгляд:

– Тот, кто его направил… То, что его направило. Понимаешь?

– Нет.

Через этот же голос:

– Ты живешь не потому, что родился.

– Потому что умру?

Через все то же, что и сейчас. Только – тогда:

– Река течет не потому, что толкают сзади, а потому, что тянут спереди.

– Причина и следствие меняются местами?

– Причина и следствие никогда не меняются местами. Просто причина не в прошлом, а в будущем. Во всем сразу.

– Я родился потому, что живу?

– Ты родился и живешь потому, что совершённое действие содержит несовершённые.

– Есть какое-то действие… В котором все совершено…

– И все, что ты делаешь, ты делаешь не потому, что «увидел ерша».

– А потому, что на меня идет судак… Но я ведь его не вижу.

– Теперь видишь.

Да, видел… Странное ощущение. В поле зрения – ничего нового, но вот именно: в поле зрения.

Когда-то давно, еще до ерша с судаком, до его пятнадцатилетия, какой-то бог весть откуда (уж не из его ли любимого «Всадника без головы»?) идущий на свет призрак повести завладел его сознанием, несколько недель подряд заставляя втайне от брата буквально бороться с безъязыкостью и бессодержательностью, о которых он прежде понятия не имел. Этот полезный, нужный как бы не ему самому, а кому-то другому, опыт кончился тем, что однажды по пробуждении в его распоряжении оказался явленный во сне небывалый, великолепный, глаз не отвести, сюжет, именно в силу этого: «глаз не отвести» – совершенно неподвластный переносу пером на бумагу. На годы задержалось в нем, Нике, живое ощущение бесконечно удачного, развернувшегося во всей художественной полноте, действия, вспомнить не то что отдельные эпизоды, но фабулу которого, чем дальше – тем более не представлялось возможным. Повесть существовала самим своим выходом на свет, от первой до последней страницы, от первого до последнего слова, самим процессом своего появления: процесс и был результатом. Результат в виде текста отсутствовал.

Вполне вероятно, именно из этого невротического состояния выросла впоследствии неопределенность всего, что не находится в данный момент прямо перед глазами, – ощущение, понемногу переросшее в странное представление о том, что, подобно содержимому вещей и предметов, спрятанному под их видимой внешностью, – подобно этому точно так же в недоступной внутреннему зрению области мозга (в темени и затылке) за нашими поверхностными мыслями и представлениями о мире содержится полное понимание нами любого, вплоть до всего мироздания, предмета. Как если бы все вещи вокруг и мы сами были бы изделиями, изготовленными там, в этой области мозга.

Теперь, когда он видел «идущего на него судака», это само по себе не поражало. Странным было не то, что совершающимся в каждый конкретный момент теперь управляло будущее, то есть что происходящее уже не вытекало из определенных намерений и планов, – странным было то, что оно не вытекало не из чего. Свобода, появившаяся в действиях, в мыслях, в словах – во всем, была сродни наваждению, из которого совершенно не хочется выходить.

На всякий случай он теперь, задним числом, пересмотрел – где пробежав глазами, где с головой проваливаясь в то, что за текстом, – Левкины книги, почти всегда наперед зная, что в них найдет. Первое время не без удовольствия новизны погружался он Левкиными глазами в еще свежие хрипотинские события – осознание масштаба происходящих изменений в зрении пока только подступало… И с каждым днем все больше тянуло к такому вещественному и конкретному, так явно существовавшему (дотронуться можно) рядом с ним, Никой, такому своему кровному – будущему. К «судаку»…

Но если в так называемом прошлом – Левкиными ли, своими ли глазами – с разных сторон видно, в принципе, было одно и то же, то, исчезая в комнате рядом с братом… вживаясь в собственное небытие до степени принятия бытия Левкиным зрением и умом… он каждый раз чувствовал, как будущее приобретает холодновато-отстраненный оттенок… как без какого-либо посредника опосредуется то, впереди, свое кровное. Понимание происходившего вслед за тем с ним, «Никой в Левкиной шкуре», всегда наступало задним числом – когда Левкино сознание наконец покидало его, Нику, и полностью возвращалось свое. А то, не спеша покидать, накапливаясь, каждый раз после «комнаты» увеличивало интервал пребывания «в шкуре» (кардинально проблему впервые решила лишь первая «чистка» в клинике «Заболоть», едва не через десяток лет после молнии).

Выходя на свет из тоннеля Левкиного сознания, он принимал произошедшее там, в тоннеле, за то, чего сам желал и что, исходя из этого желания, совершал, при том, что совершаемое им там не вытекало из его намерений: в тоннеле он ощущал себя актером без роли в пьесе со строго заданной сценарием его ролью – все происходило единственно возможным способом, каким он уверенно говорил и действовал, не зная заранее ни слов, ни действий, отведенных ему в сценарии, и только по выходу из шкуры проступало осознание игры: наличие там пьесы и роли. Но и осознавая уже, он видел лишь только то, что совершено, что уже позади, а не целиком весь сюжет; к тому же, движимый в пьесе снаружи волей чужой, осознавал все задним числом – изнутри, умом – своим. Отсюда – накапливавшееся подозрение, что и выйдя на свет, и даже после чистки – произошедшее в шкуре он осознаёт как одно, тогда как в целом происходит нечто другое. К другому ведущее. А верно ли подозрение или оно – следствие перелицовки сознания – уже не узнать.

Будущее ближе всего подходило к Нике через это: всё сразу! – то есть не только свое будущее, и даже не отделенное, как прежде, отчетливо от прошлого и настоящего: случившееся – так же подвижно, как ожидающее, в свою очередь, неизбежное настолько же, что и прошедшее. Почти. Потому что можно что-то поменять сразу и в том, и в другом, и в третьем – открывается доступ к целиком иной версии. Чувствуешь это иное. То, что случилось с тобой, – не абсолютно, можешь увидеть другое там, позади. «Не призрел Господь» не то что теряет свой негатив, но – существует, оказывается, позитив этого словосочетания, этих стоящих за ним событий и своих собственных ощущений (почему «не призрел»?.. почему-то же «не призрел»… что-то за этим стоит… что-то во всем этом есть, что можно, должно, следует ухватить, понять, осознать, чтобы… все изменить). И он, позитив, – осуществим. Иная версия. Общая картина перевода сюжета на другие рельсы. А сами события, сам перевод – в шкуре, в тоннеле. И на то, что целиком и полностью меняет общую версию картины, – там, в тоннеле уходит секунда.