«Выпусти, Ваше Благородие,моего сыночка — Митрошу Сидорова. Окромя него голубчика — никого-то у меня не осталось. Старших сынков то на войне всех поди поубивали, а вчерась и последнего забрали. Отпусти, ваше благородие, пожалей меня горемычную».

Председатель слушает рассеянно. Фразы ответные бросает погодя, точно нехотя:

«Пошла вон, старая. Ты просишь невозможного».

Старушка уходит. Плачет, вытирая глаза куском холста сурового и жесткого.

Группа крестьян, бородатых,кудластых, входит робко. И долго и низко на месте придверном кланяются. Их четверо. Двое седых. Впрочем бодрых и крепких. Двое других помоложе.

«В чем дело?

«Мы посланы сходом крестьян села Вольного. Просить Вашу Милость...»

Снова поклоны частые, низкие.

«Ну, говорите скорее.

«Нет мочи. Нет силушки. Замучили просто.

«Кто?

«Да Комитет деревенский. Попали туда все парни негожие, непутевые. Просто из сил выбились. Значит, наше село. Им хлеба давай, лошадей, чтоб кататься. Подавай им кур, уток, яиц.

«А хуже всего, господин председатель, больно девок они обижают. Кажинный день, то две. то одна с плачем приходит.

«Явите Божескую милость, Ваше благородие, уймите буянов».

И все четверо кланяются низко, до пола.

Председатель молчит недовольно. Сердитый бурчит.

«Все лезете с чепухой. Ладно. Подайте прошение в Совет. Там увидим. Уходите».

Крестьяне смущенно уходят.

«Не вышло ли хуже. Больно сердито нас принял».

«Можно войти?» Стук в дверь.

Входит толстый, солидный мужчина. По виду купец. Увидев его, председатель навстречу к нему семенит, улыбаясь тепло и радушно.

«А, господин Макрушин.

«Садитесь». Садятся. Говорят долго и много. И до двери председатель его провожает, любезно прощаясь

«Богатейший купец».

В комнате верхней много столов. Много машин пишущих. Груда бумаг. Много людей. Ждут ответа, справок, разрешений.

Три дня хожу. Все без толку.

Ведь дело пустое. Неужели написать в два дня разрешение нельзя?

«Это безобразие...»

У окна — машинистка, в голубенькой кофточке, курносая, густо напудренная, смеется. Флиртует с членом Совета. Он молод, по виду приказчик, с красной эмблемой Советской на правой руке.

«Меня ждет целый хвост разных людей.

«Подождите, успеется. Дайте еще поглядеть в глубину ваших глаз».

Смеются. Болтают.

Попрежнему жарко. Попрежнему солнце целует крепко и страстно двух часовых. Они утомились от слов, никчемных, ненужных. Разомлев, задремали. Видят сны. Деревья здоровые, желтозеленые, чахлые, лениво друг другу шепчут слова, чуть слышные. Они, деревья чудачные, не могут понять, почему висит полотно. Красное. Грязное. Никому ненужное, всеми забытое...

Их было трое. Молодых и смелых. Решившихся проехать большевистский фронт. Проехать в Самару.

„Надо ехать!“

„Не проедете! Пропусков не дают! Расстреливают!“

„Ничего — поедем! Авось кривая вывезет!...“

Они остановились в Пензе. Нескладном губернском городе, разбросанном и пыльном. Исходном пункте их путешествия. Нашли номер в гостинице. Грязный и вонючий. Предъявили свои паспорта. Большевистские. Фальшивые.

Хозяин гостиницы долго вертел в своих пальцах, толстых и жирных их документы.

„Значит будете из „красныхъ“ Коммунисты?“

И был он почему то недоволен. Точно боялся, что они не уплатят ему за квартиру.

„Да нет! Мы уплотим!“

„Конечно, уплотим — не бойтесь!“

А сами смеются.

Хозяин смотрит на них недоверчиво. Косо.

„Да правда ли?“ Не врут ли! Они! Эти молодчики — красные. Не раз надували! „Намеднись еще — два комиссара — стояли дней десять. А вместо денег бранью меня обложили. Ты, мол, буржуй. И красных должен завсегда угощать задарма“.

„Нет, нет, мы не такие. Мы уплотим сполна. Даем слово“.

С трудом его успокоили.

Вышли на улицу. В городе разлито волнение. Кучка зевак читает афиши. Красно-черные. Буквы черные по красному фону. Афиши грозные.

„Всех, кто против Советов, всю эту белую сволочь расстрелять во всех городах“.

„За последние дни много белых едет в Самару — их жесточе других, поймав, — предавать смертной казни“.

„Н-да. Дело не ладно. Надо убираться из Пензы скорее. Пока мы живы, здоровы...“