Однако с того дня она изменилась до неузнаваемости. Смотрела и не видела. Даже когда ей говорили: панна Бася, или Басенька, добрый день, иной раз не отвечала. А когда ставила перед нами тарелки, казалось, ей все равно, кто сидит за столом. Она знала столовую наизусть, могла бы пройти между столиками в темноте, и вдруг начала путаться. За тем столом ждали дольше, а она сначала нам подаст. Прежде никогда не ошибалась, кого в каком порядке обслужить. Помнила чуть ли не поминутно, кто пришел первым, кто где сел. Бывало и наоборот. Мы ее зовем: сюда, сюда, панна Бася, Басенька, мы раньше пришли. А она окинет нас задумчивым взглядом и несет еду тем, кто пришел позже. Или подаст второе тому, кто еще супа не ел, а это второе ждут за другим столиком, причем ближе к кухне.

Можно влюбиться с первого взгляда, но чтобы так? Все знали, когда он появлялся в столовой. Если она в этот момент несла кому-нибудь суп или второе, поднос у нее в руках начинал дрожать, тарелки позвякивали, а ставила она их так, словно хотела бросить. И сразу бежала к окошку за супом для него. Он еще суп не доел, а она уже несет второе. Это нам, съев суп, приходилось ждать, пока она всем первое раздаст. Иной раз мы принимались стучать вилками по тарелкам: мол, где второе? А ему ждать не приходилось.

Вы бы ее видели, когда он долго не приходил. Казалось, это не она ставит тарелки на стол, а ее руки. Она даже не видит, что эти руки делают. Не девушка, а воплощенная мука ожидания. Ставит тарелки, а глаза то и дело устремляются к двери. Скажу вам: мы ели, а эта ее тоска и нам передавалась, через ложки, вилки, ножи.

И вдруг — он. Мы обедаем, никто на дверь не смотрит, но по ней сразу видно, что пришел. Она сразу становится оживленной, начинает улыбаться. Словно кто-то жизнь в нее вдохнул. Коса раскачивается. Глаза сияют и словно бы стали ярче. Она почти танцует между столиками. Казалось, сейчас сорвет с головы эту косу, воткнет в вазочку и поставит перед ним на столик, чтобы ему обедалось приятнее.

И это только то, что мы наблюдали в столовой. Часто можно было увидеть, как они идут, держась за руки. Или он ее обнимает, а она к нему прижимается. Кто-нибудь им поклонится, так он за двоих здоровается, потому что она никого не видит. Надо сказать, он был любезен. Не заносился. Если требовалась помощь, моя, электрика, или кого-то еще, всегда попросит, подождет, пока мы свою работу закончим. Знал, как обращаться с людьми, чтобы его любили. И мы его, можно сказать, любили.

А в ней, казалось, нарастало нетерпение. В столовой приберет, а на кухне уже, к примеру, не хочет помогать мыть посуду, торопится. И потом можно увидеть, как она ждет его с работы. Обычно она ходила туда-сюда по другой стороне дороги, напротив стройки. Или даже вдоль забора, у самой сетки. Хотя там не было никакой тропинки, только кучи земли, оставшейся от строительства. Вот по этим кучам, иногда придерживаясь за сетку, она и гуляла. А увидев, что он вышел, бежала так, что коса билась о спину. Иногда снимала туфли и босиком бежала, чтобы успеть. До ворот было слишком далеко, поэтому она пролезала через ближайшую дыру в ограде. Там было много дыр — через них со стройки воровали.

И как бы он ни задерживался, она ждала. Известное дело: не всегда получается уйти вовремя. Тем более на стройке, да еще когда план горит. К тому же заграничный контракт. Мы без всякого контракта — и то редко уходили, когда положено. А если не успевали с планом, так и вовсе переставали на часы смотреть.

Даже если дождь — она все равно ждала. Купила себе зонтик, а может, он ей купил. И пусть лило как из ведра — она ждала под этим зонтиком. Или где-нибудь у стены под карнизом, в будке сторожа у ворот, если уж совсем проливной. Иногда ее видели в библиотеке. Придешь за книгой, а она сидит за столиком у окна, выходящего на стройку. И глаз не поднимет, чтобы посмотреть, кто пришел.

В библиотеку мало кто ходил. Поэтому библиотекарша радовалась каждому посетителю. А она даже не смотрела. Только словно бы еще глубже погружалась в чтение, чтобы ее не заметили.

Я и не замечал. Ни разу не поинтересовался, что она читает, — упаси Боже. Это могло бы ее спугнуть, настроить против меня или причинить боль. Да и зачем? Я знал: она его ждет. А что читает — какая разница? Лучше уж в библиотеке, чем где-то стоять или гулять под дождем. Признаюсь, иной раз я больше жалел ее, чем себя.

Разумеется, говорили о ней всякое. Даже повторять не хочу. Например, ходили слухи, будто она у него в комнате убирает, обстирывает его, рубашки гладит, носки штопает. На ночь остается. О, посмотрите, какие у нее сегодня глаза опухшие, с чего бы это? Никому не приходило в голову, что, может, от слез. Словно эта ее любовь принадлежала всем. Словно каждый был вправе пройтись по этой любви, как по стройплощадке, натоптать, даже окурок бросить. Только потому, что она подавальщица в столовой.

Никто больше не говорил ей: о, панна Бася, или Басенька, вы сегодня такая красивая — ведь глаза-то опухшие, откуда же красоте взяться? Болтали, что подурнела, что выглядит измученной, и коса уже не та, что прежде, и глаза тоже. Может, беременна — очень уж стала медлительной, не так споро разносит тарелки. Разное говорили. Кто-то якобы даже подслушал, как она сказала ему: ты обещал. А он вроде бы: обязательно, только ты должна понять. Она: что я должна понять? Я не такая глупая, как ты думаешь. Думаешь, если я подавальщица в столовой... И расплакалась.

А библиотекарша, уже немолодая женщина, вероятно, много чего в жизни повидавшая, относилась к ней с пониманием. И даже когда пора было закрывать библиотеку, не закрывала, если шел дождь, а та сидела со своей книгой. Расставляла книги на полках, заново обертывала, если обложка порвалась, нумеровала, записывала.

Но иногда, несмотря на дождь, она вдруг возвращала библиотекарше книгу и уходила, словно ее охватывало какое-то беспокойство, и та говорила:

— Хорошо, что у вас есть зонтик, панна Бася.