— О чём задумался? — спросил папа.

— Так, ерунда. О еде.

— О еде?

— Ага. Думал, что ни за что не променял бы наш борщ на клэм-чаудер. Хотя он тоже классный, не отнять…

— Что такое клэм-чаудер?

— Суп такой. С рыбой, креветками и сливками. Белого цвета, пахучий. Прямо в хлебе подаётся.

— Интересно, — сказал папа и налил себе вторую рюмку.

Потом мы пили чай с печеньем «Юбилейное», и, когда я увидел, как папа намазывает на печенье масло, то окончательно понял, что я дома — больше так не делал никто.

Было уже начало двенадцатого, когда мы закончили ужинать, и я помыл посуду.

— Прогуляемся перед сном? — предложил папа.

— Давай, — согласился я.

Мы обулись, вышли во двор. Над Москвой раскинулось вечернее небо — тёмное на востоке и окрашенное в зелёные, оранжевые и алые тона на востоке.

— Теперь так и будет заря гаснуть постепенно, пока не зажжётся уже утренняя, — сказал папа, закуривая. — Самые короткие ночи, самые длинные дни.

— И, не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса [2], — процитировал я.

— Это про Ленинград, — сказал папа. — Точнее, про Петроград. Ещё точнее, про Санкт-Петербург.

— Съездим как-нибудь? — спросил я. — Красиво там, наверное.

— Говорят, очень. Конечно, съездим. Я тоже не был ни разу.

Мы прогулялись по скверу напротив нашего дома, дошли до станции метро Новые Черёмушки, повернули обратно. Москва затихала, готовясь ко сну. Горели тёплым светом окна жилых домов. По улице проезжали редкие машины. Флегматично процокала копытами лошадь, таща за собой автомобильный прицеп. В прицепе погромыхивали большие металлические бидоны и клевал носом мужик в телогрейке. Время от времени он вздёргивал голову, осматривался вокруг и снова погружался в дремоту. Судя по всему, лошадь прекрасно знала дорогу и сама.

— Надо же, — сказал папа. — Думал, в Москве уже гужевого транспорта не встретишь. Оказывается, не перевёлся ещё.

— Что это она везёт? — спросил я.

— Пустые бидоны из-под молока и сметаны, — ответил папа. — А рано утром, видимо, повезёт полные. По магазинам. Я не спросил. Чем ты занимался в цирке?

— Стрелял, — сказал я.

— Как? Из чего?

— Вот так, — я сделал вид, что выхватываю револьверы. — Из револьверов системы Кольт сорок пятого калибра. Ещё из винчестера. Видел в кино с Гойко Митичем? Вот из такого же оружия. А теперь, леди и джентльмены! — провозгласил я, подражая старине Мэту. — Лучший стрелок старой доброй Англии Джимми Хокинс по кличке Юнга! Когда-то с помощью своей необыкновенной меткости он добыл сокровища кровожадного пирата Флинта на далёком острове, и сейчас продемонстрирует своё искусство нам! Я выходил в костюме то ли пирата, то ли юнги с револьверами на поясе и начинал стрелять. По игральным картам — делал «тройки» из «двоек», свечи гасил выстрелами. Даже, не поверишь, сигару во рту Мэта. Мэт — это хозяин цирка и ведущий. Шпрехшталмейстер, как его в цирке называют. Мэттью Раймонд. Хороший мужик, вот бы вас познакомить.

Про то, как стрелял с завязанными глазами и раскачиваясь на трапеции, говорить не стал — и без того выглядел мой рассказ безудержным хвастовством. С другой стороны — как не рассказать? Сочинить, что был рабочим на подхвате и на сцену вообще не выходил? Глупо. Не говоря уже о том, что всё тайное рано или поздно становится явным. Это сегодня мы с американцами чуть ли не прямые враги. А завтра? Нет. Честность, как уже было сказано, — лучшая политика. В особенности честность с родными людьми.

— С ума сойти, — сказал папа. — Но… как? Чтобы так стрелять, нужно очень долго тренироваться. Да и то не у всякого получится. Уж я-то знаю.

— Не знаю, пап, у меня получилось, можно сказать, сразу. Помнишь, как мы в Кушке стреляли из нашей винтовки с бедра?

— Помню.

— Здесь то же самое. Главное — не целится.

Папа ещё только открывал дверь квартиры, когда зазвонил телефон.

— Кто бы это мог быть в такое время, — пробормотал он и не разуваясь прошёл в комнату. — Подполковник Ермолов у аппарата!

— Уже полковник, — расслышал я негромкий мужской голос на другом конце провода. — Поздравляю вас, Пётр Алексеевич с очередным званием!

— Спасибо. С кем имею честь? — голос отца оставался сух и холоден.

— Простите, не представился. Цуканов беспокоит. Георгий Эммануилович. Помощник Леонида Ильича Брежнева. Завтра в девять утра за вами и вашим сыном заедет машина. Будьте, пожалуйста, готовы к этому времени.

— Это шутка?

— Никаких шуток, Пётр Алексеевич. Нам, собственно, нужен ваш сын, но и с вами, как с отцом столь гениального э-э… подростка, познакомиться не мешает. К тому же было бы не совсем корректно везти к нам мальчика одного.

Везти? Мальчика? Да они издеваются.

Жестами я показал отцу, чтобы дал мне трубку.

— Минуту, — сказал он в трубку и прикрыл микрофон ладонью. — Ты уверен?

— Абсолютно. Всё будет нормально, не волнуйся.

— Передаю трубку сыну, — сказал папа.

Я взял трубку.

— Добрый вечер, Георгий Эммануилович, — поздоровался.

— Серёжа? Добрый вечер, Серёжа.

— Скажите, пожалуйста, Георгий Эммануилович. Если вы хотите встретиться со мной, почему вы говорите с моим отцом?