Неожиданный стук входной двери вернул его к действительности, он встрепенулся, нахмурился, заслыша голоса и приближающиеся шаги. Ковровая занавеска колыхнулась, поднялась, и в горницу вошли Али и Ахмед.

– Что еще?
– недовольно спросил Бабиджа, щурясь и строго смотря на них.

Со стоном, гримасой боли на пухлом лице Али показал окровавленную правую ладонь, а потом на халат, на котором краснели два пятнышка.

– Ничего не понимаю, - буркнул Бабиджа, сдвигая брови над переносицей.

Ахмед зловещим шепотом произнес:

– Али напоролся на вилы. Все от этого уруса, Озноби.

Брови Бабиджи удивленно полезли на лоб.

– Он тебя ударил вилами?

Али отрицательно замотал головой.

– Он оставил эти вилы не там, где надо?

– Кто их оставил, шайтану известно, но все от него... этого Озноби. От него одного, - уверенно сказал Ахмед, придав своему лицу грозное выражение и зло сверкнув глазами, готовый хоть сейчас отправиться на расправу с рабом.

– Да будет тебе!
– возразил Бабиджа, решительно отмахнувшись рукой.

Ахмед принялся объяснять:

– Касим побил его - и упал в яму. Амир побил - ушиб ногу. Али ударил напоролся на вилы. Разве этого недостаточно? Он принес в наш дом несчастье. В него вселился дух злого дэва.

Бабиджа потряс головой, провел ладонями сверху вниз до кончика бороды и улыбнулся. Ну и чудак же этот Ахмед!

Потом в насмешку спросил:

– Дэв ли? А если Провидение?

Али и Ахмед были поражены, они в растерянности поглядели друг на друга, потом изумленно на хозяина и развели руками:

– Неверного уруса защищает Провидение? Нет, нет. Дэв! Шайтан!

И оба удалились, ругаясь. Бабиджа снова остался один.

Ночью, лежа под шерстяным одеялом, мучаясь бессонницей, он волей-неволей опять начал думать об этом Озноби и о странном сочетании обстоятельств. Действительно, Касим, Амир и Али пострадали после того, как побили этого раба. Неужели Аллаху угодно защищать его? А не шайтана ли это козни? О нет! Не может шайтан быть сильнее поборников ислама. Уж кто-кто, а Касим, Амир и Али известны как добрые мусульмане, а добрых мусульман Аллах не дает на поругание злым дэвам, не оставляет в беде. Да будет он прославлен! Очевидно, самому Всевышнему угодно оказать милость Озноби. Но за что? Чем он отличается от обычных людей, от других неверных? Чистотой сердца, чистотой помыслов? Может быть, он праведник и способен на любовь к слову Божьему? Определенно, в нем есть что-то такое, что располагает к нему. Касим и Али напрасно обидели его, за это и поплатились. Только одна есть правда, и правда эта, видно, на стороне уруса.

Тут он закрыл глаза и прочел едва слышно: "Господи, в твоих руках власть: ты даешь и отнимаешь её по своему желанию. Ты возвышаешь и унижаешь кого захочешь. В твоих руках благо, ибо ты всемогущ".

"Пусть будет так", - подумал Бабиджа, поудобней устраиваясь на постели и вытягивая руки вдоль тела. Он закрыл глаза, но долго ещё не мог заснуть, борясь со своими сомнениями.

Утром, когда Бабиджа поднялся на ноги, он, на удивление, был бодр и подвижен: долгое раздумье не утомило его, а, наоборот, как бы напитало свежестью и силой. В этом он тоже нашел божественное предзнаменование и окончательно убедился в правоте своих ночных суждений.

Позвав Ахмеда, он распорядился оставить Озноби дома, а сам, совершив омовение, с торжественным строгим лицом отправился в угловую комнату, освещенную косо падающим солнечным лучом, где его ждал потертый молитвенный коврик, сотканный покойной матерью.

Днем Михаил подметал двор, собирал граблями опавшие листья в кучу и поджигал их у ограды. Прямо в небо тянулся сизый прогорклый дымок. Стоял ясный осенний день. Тихо, ни ветерка.

Михаил, опираясь на грабли, наблюдал, как веселый огонек пожирает сухие листья; солнечное тепло и жар костра согрели и расслабили его, и он грезил с открытыми глазами, представляя запотевшую крынку с молоком на скобленном до белизны столе, большую краюху только что испеченного ржаного хлеба...

Неожиданный окрик заставил его обернуться. Он увидел Ахмеда, схватился за метлу и принялся мести. Тот продолжал махать рукой и кричать:

– Эй, Озноби! Давай сюда! К господину!

Бабиджа находился в саду. Он сидел на низком настиле, одной стороной своей примыкавшем к стене дома, на ковре и подушках, одетый в шелковый китайский халат с желтыми драконами и голубую чалму. Он грелся на ласковом осеннем солнышке, пребывая в покое и лени, как сытый кот, и нехотя доедал дыню.

Не дожидаясь разрешения, Михаил сел на землю подле настила.

Долго длилось молчание.

Бабиджа съел дольку, вторую, третью. Серповидные корки сложил в глиняную миску, провел ладонью по жидкой бородке сверху вниз, пошептал что-то про себя и только после этого внимательно посмотрел на своего раба. Он сказал:

– Вы, урусы, - грешники! Господь покарал вас за неверие нашим оружием. Все предопределено Аллахом. Да будет он прославлен вовеки!

И поднял руки ладонями вверх.

Михаил подождал, пока бек сложит руки на коленях, и тогда сказал: