Он лежал в юрте, на кошмах; серый полог у входа был завернут, верхний круг открыт, и юрта полна чистого и прохладного воздуха: от этого и дышалось легко и свободно. Светился теплый мартовский день. Желтый солнечный луч, проникая сквозь верх юрты и скользя по решетчатой стене, показывал, что время перешло за полдень. Он почувствовал первые приступы голода и попросил есть. Его накормили нежирной шурпой, после чего он опять заснул и пробудился только в сумерках.

Подле постели сидела Кокечин в натянутом на плечи красном мурсаке, слегка освещенная отблесками костра, проникающими в юрту через открытый дверной проем. Михаил потянулся и сказал, обращаясь к Кокечин:

– Ты бы отдохнула.

Его голос вывел её из полудремы.

– А? Что?
– проговорила Кокечин, вытерла пальцами рот и беспомощно заморгала ресницами.

– Ты устала? Давно сидишь?

– Давно, Мишука, - призналась женщина, поправляя на нем кошму.

Он закашлялся и заметил, что кашель стал непродолжителен и не разрывает грудь, как прежде. Это его порадовало, и он спросил женщину, силясь улыбнуться:

– Как ты сюда попала? Откуда?

Кокечин рассказала, что теперь она живет при ханше, учит её дочек золотому шитью. А о болезни узнала от Костки. Встретила случайно на базаре, и тверичанин со слезами поведал ей, что Михаил умирает от горячки.

– И вот видишь, милый, - я здесь.

Михаил нашел её легкую руку, поднес к своим губам и жадно припал к душистой нежной ладони.

– А ты все ещё болен. Вон какой горячий, - сказала Кокечин, гладя его по волосам.
– Тебе надо лежать в тепле.

– Я мог умереть?

– Ты был совсем-совсем плох, Мишука. Ты все о Москве говорил. Собрался уезжать?

– Я теперь свободный, Кокечин. Совсем свободный. Как ты. В Москву хочу. Если не поеду - пропаду!

– Подожди немного. Ты ещё слабый. Траву мою пей. Окрепнешь, тогда и поезжай.
– Кокечин костяным гребешком стала расчесывать его жесткие, совсем седые волосы.
– Все будет хорошо, потерпи. И не думай, что болен. Просто лежишь и отдыхаешь. Ты гораздо лучше стал, чем был. Выздоровеешь и поедешь.

– Да, поеду, - сказал Михаил и прижал её голову к своей груди.

Когда женщина распрямилась и поправила волосы, выбившиеся из прически от неловких Михаиловых движений, он спросил:

– Говоришь, при ханше живешь? Дочек её шитью научаешь?

– При ханше, Мишука. Но в своей юрте.

– А скажи, нет ли среди них урусуток?

– Среди дочек ханши есть урусутки, маленькие и большие.

– Да теперь она не маленькая буде. Годков шестнадцать-семнадцать, пожалуй, стукнуло, - сказал он, представляя маленькую Маняшу.

– О ком ты?

– Да девонька одна была. К ханше её отвел. Совсем маленькой. Светленькая такая, глазки серы.

– Погляжу светленькую.

– Маняшей кличут, - добавил он и облизнул сохнувшие губы.

– Маняша? Постой, постой, Мишука. Есть светленькая, но не Маняша, а Маняня. Так ханша её зовет. Козленочка её любимого пасет. Маняня. Да. Светленькая, высокая. Я припоминаю.

– Мож, она и есть. Посмотреть бы на нее.

– Хорошо, Мишука, - согласилась Кокечин.
– Если удастся - приведу.

Глава сорок вторая

Прошло несколько дней. Здоровье Михаила заметно улучшалось. Теперь Кокечин не нужно было сидеть с ним ночами, и она поручала это Костке и Терехе, а сама появлялась только днем, чтобы узнать о его самочувствии и поглядеть, как Михаил пьет приготовленный ею травяной отвар. Он стал веселее и встречал её шутками. Это ей нравилось.

Однажды она привела с собой высокую светловолосую девушку. Михаил сразу догадался, что это и есть та Маняня, о которой Кокечин упоминала в прошлый раз. Обе подошли к самой постели и присели на ковер подле него.

Михаил приподнялся, уперевшись локтем в подушку, и стал вглядываться в молодое румяное лицо, ища в нем знакомые черточки.

– Ты ли это, Маняша?
– спросил он дрогнувшим голосом, сомневаясь, действительно ли эта милая девушка - та, которую он несколько лет назад девочкой отвел к ханше.

– Я. Конешно, я, - проговорила Маняша по-русски и, кивая, улыбалась и глядела на него блестевшими от радости глазами.
– Не признаешь, што ли, дядя Миша?

– Как не признать. Признаю, вишь, - сказал он спокойно и осторожно, боясь причинить себе боль, лег на спину. Казалось, эта встреча не взволновала его, оставила равнодушным, на самом же деле он был потрясен. Он ожидал, что она будет свежа и хороша собой, что она будет одета как татарка, что она его узнает; но одного он не мог предположить, а именно того, что она напомнит собой его жену. Это было самое удивительное. Будто бы юная Настасья предстала перед ним; может быть, малость выше ростом, чем та была в её годы; может быть, краше, стройнее; однако в улыбке, в овале лица, в разрезе глаз и цвете волос было такое поразительное сходство, что впору признать это за сон или колдовство. А может, ему показалось? Конечно, где там! Настасья была не такая. Тоже молодая, милая, но по-другому. Просто эта девушка - настоящая русичка, белокожая, сероглазая, как и его жена. Это и делало их такими похожими.

– А я тебя сразу признала, - сказала Маняша простодушно.
– И совсем ты не изменился. Худой только стал.

– Как же не изменился, - кротко возразил он.
– Совсем старик сделался.

Женщины поглядели друг на друга и улыбнулись; его наговор на самого себя они приняли за шутку. Михаил не обиделся на них, подумал: "Молодые ищо. Все бы смеяться". И сказал:

– Расхворался вот. Не могу вас принять как хотел бы. Костка!
– повысил он голос и сразу закашлялся, поднося кулак ко рту; хмурое лицо Костки показалось в дверном проеме.
– Тащи орехи, миндаль, сладости!