Ма говорит, ты много гуляешь. Она беспокоится, ты же ее знаешь. Кстати, было бы очень мило с твоей стороны, если бы ты привез мне птичьих перьев для шляпки и сушеных цветов. По крайней мере, у меня для тебя есть килограмм сливочной помадки.

Тут недавно мы ходили в цирк с Виржинией, и у меня возникла идея насчет тебя. Там были совершенно потрясающие акробаты и воздушные гимнасты, а еще факир, который сидел по-турецки на пиках как ни в чем не бывало, будто у него каменная задница. Я не очень-то поняла, как это у него получается, но мне пришла в голову идея насчет ящичка для еды. Представь себе: небольшая коробка, полностью закрытая. Но если ее открыть, снаружи появятся небольшие такие металлические пики, длиной сантиметров по семь-восемь, укрепленные на дощечке. На них можно насадить кусочки еды, и тебе не нужно будет сгибать шею, чтобы укусить, и не понадобится посторонняя помощь, чтобы подносить ко рту вилку. Да, конечно, о соусах придется забыть — прощайте, бешамель, винный, томатный, голландский, сливочный… Но с этим я что-нибудь придумаю. И все же, как тебе идея? Мне кажется, это не так уж трудно сделать. Даже я могла бы.

Мне бы тоже хотелось в горы. Я понимаю, что тебе бы не понравилось таскаться со мной, но все же…

Сильвия».

Озеро не выходит у него из головы. Ему хочется испытать мягкую бирюзовую прохладу его вод. Ему хочется броситься туда и забыть о своих увечьях.

Но для этого нужен кто-то, кто мог бы развязать шнурки. Кто мог бы поддержать его тело в воде. Сиделка не пойдет с ним. Тетушка Поль слишком слаба для подобной прогулки. Дядя Анри… Да, дядя может, он бы снял с него рубашку, поддержал голову, вытер полотенцем и снова одел, но Франсуа не в состоянии даже представить себе подобное. Конечно, можно попросить приехать сюда Сильвию. Но у нее слабое сердце, и она не сможет подняться на перевал Де-ла-Лоз. А он не сможет отнести ее обратно.

Идея искупаться в озере не покидает его. Он возвращается туда еще раз через лес Дос-де-Ланш, по самому трудному маршруту. Он снова ложится у кромки воды, погружает в озеро лицо. А затем, слегка отталкиваясь коленями, немного продвигается вперед, его тело чуть погружается в воду, бока чувствуют холодок. Как только в легких заканчивается воздух, он пытается перевернуться на спину, но тут поясницу прорезывает страшная боль. Франсуа хочет приподнять ноги, сгибает колени, царапает землю подошвами ботинок, но он слишком далеко продвинулся вперед, его спина изгибается, а в поясницу словно набили гвоздей. Он чувствует, что начинает тонуть. Вода попадает в нос, в горло — он дышит водой. В его мозгу проносится видение — больничная крыша в городе V., он собирается прыгнуть вниз — у него возникает искушение вернуться в небытие. Но теперь он не хочет небытия и, собрав последние силы, могучим круговым движением от таза и до шеи заставляет свое тело перевернуться на спину. Его грудь рвет кашель, он отхаркивает. Его ноги на суше, а туловище наполовину в озере. Для того, чтобы выползти на гальку, ничего не остается, как скрести каблуками землю. Затем он перемещает ноги к воде, упирается подошвами в глинистое дно, отталкивается, создавая таким образом рычаг, и наконец ему удается сесть. Он весь промок, боль просто ужасна.

Возвращение в Мерибель превращается в настоящий крестный ход. Мышцы спины еще не окрепли, и с каждым шагом он чувствует, будто в поясницу вонзается кинжал. Наконец Франсуа падает на руки тетушки Поль, его бьет лихорадка. Восемь дней он не встает с постели. Дядя Анри ругает его, говорит, что, как только спадет температура, он посадит его на обратный поезд. «Все, хватит! — кричит дядя. — Я больше не верю тебе, ты и так рискуешь больше, чем нужно».

Тетушка Поль вскрывает конверт и разглаживает на покрывале несколько листков.

— Так хорошо?

— Да, спасибо.

«Франсуа!

В начале августа на твое имя пришло письмо. Я его было куда-то засунул, но потом нашел, так что пересылаю тебе. Береги себя.

Папа».

«Франсуа!

Так Вы запомнили мой адрес! Письмо от Вас пришло в дождливый день, на него попала вода, и чернила расплылись. Я промокнула бумагу, потом высушила ее на солнце и попыталась расшифровать написанное. Однако некоторые слова все же восстановить не удалось, и я заполнила недостающие места, как это делала моя мама во время войны, когда дешифровывала депеши через трафарет. Помните, был такой способ?

…Надин, я не могу видеть Вас, но хочу Вам написать. Я теперь далеко. Мне интересно, о чем Вы думаете сейчас, в июле, под желтыми солнечными лучами. Загорели ли Вы? Цветут ли еще нарциссы? Шумит ли речка? Продолжаете ли Вы заниматься английским? Я чувствую себя лучше, боль отступает, я двигаюсь все увереннее. Каковы бы ни были мои сомнения, как бы они меня ни мучили, как бы ни сжимал меня страх, я хочу жить, Надин. Я курю при помощи штатива, что смастерил для меня Виктор, и это делает меня похожим на художника. Но я помню Ваши пальцы, их твердость и свежесть, как у апельсиновой дольки. Однажды, когда я проснулся, Вы назвали меня по имени, чтобы мне захотелось жить дальше. Мне повезло, что меня окружают любящие люди. Будете в Париже, загляните ко мне, я хотел бы увидеться с Вами, Надин.

Вы целуете меня… Я надеюсь.

О чем я думаю? О предстоящей поездке к двоюродной сестре в Монтрёй-сюр-Мер, о серебристых пляжах Берка, где иногда чувствуешь себя таким одиноким, особенно во время отлива. Я думаю о своих пациентах. Их трудно оставить за порогом дома, они приходят, едят со мной, ложатся спать со мной. Я думаю о Вас. О том, как Вы проводите день. Я часто думаю о Вас.

Да, и напоследок.

Я загорала, но так и осталась бледной.

Нарциссы отцвели.

Речка уже почти не шумит.

На апельсиновые дольки похожи скорее губы, нежели пальцы.

Я очень рада, что Вы все же выбрали жизнь. Живите!

I’m learning English. Но с Вами это было куда интереснее.

Время от времени я бываю в Париже, и, конечно же, с удовольствием с Вами увижусь.

Целую, Надин».

Когда ему стало лучше, сентябрь уже вовсю заливал леса золотом солнечных лучей. Мысль об озере не покидала Франсуа. Он нашел дядю в дровяном сарае:

— Анри, прости, я был неправ.