– Штаны дай, «москвичку». Мне выйти надо…

– Куда, Яша? Ты же из хаты больше месяца не выходил.

– До Атлановых пойду.

– Яша, Господь с тобой! Какие Атлановы? Померли они.

– Пусти, – вырывается Яков Васильевич. – Меня мама за домом Атлановых ждет.

– Ой, Божечки! Мама-покойница… Ты бредишь, Яша? Мама твоя вместе с отцом еще в двадцатом году загинула. Очнись же, – затрясла исхудавшие плечи, силой опуская мужа на кровать.

Яков Васильевич сел. В глазах мелькнул осмысленный испуг.

– Это ты, Ксюша? – спросил он слабым невнятным голосом. – Примстилось мне штой-то.

– Ну, кто же еще? Горе ты мое луковое! Ложись, ложись. Я разотру тебя зараз. Борщом накормлю. Хочешь борща? Со сметаной… с чесноком…

– Я только что маму видел. Звала она: «Иди к нам, Яша, здесь хорошо».

– Не к добру это. Покойники перед смертью снятся. Выходит… ты туда засобирался?.. – Семёновна на какое-то время перестала растирать спину Якова Васильевича нашатырным спиртом и рассуждала вслух. – Выходит, бросить одну хочешь на этом свете?

– Ну, зачем ты так, Ксюша? – со слезами в голосе выдавил старик. – Рази я своей волей?

– А ты противься. До лета… до тепла… до приезда детей и внуков на побывку. Крепись, не поддавайся. Зачем тебе в стылую землю ложиться?

– Силы ушли. Кружка из рук валится. Сама знаешь, а буровишь што попало…

– С того и буровлю, што не хочу отпускать, – устало проговорила Семёновна, укладывая мужа в постели на высоко взбитые подушки. – На все Божья воля… Дал бы еще трошки на своих ногах побегать, да и прибрал без мук… Ты не дремай, я зараз поесть принесу.

– Не хочу ничего.

– Так борщику… Запашистый. На толченом сале.

– Ну, если совсем трошки…

Оксана Семёновна положила поверх одеяла на груди мужа льняное полотенце с вышитыми красными петухами, опустила, придерживая рукой, миску с борщом. Сама вполоборота примостилась на узкой кровати и стала заботливо и терпеливо, без излишней спешки и настойчивости кормить больного. Хлеб она предусмотрительно покрошила в жидкость, чтобы старик без напряжения и труда мог проглатывать еду.

– Вкусно?

– Не спеши, – вместо похвалы пробурчал Яков Васильевич. – Дай отдыхаюсь. Все нутро запалилось. Ты туда горького перца без меры набухала.

– Дак макнула трошки… кончик стручка. Для вкуса. Какой же борщ без острого перчика? Тебе-то счас особо полезно – кровушку твою стылую разбудит, погоняет скрозь.

– Печет дюже. Дай запить. Молока.

Оксана Семёновна вскинулась выполнять просьбу мужа и остановилась на полпути.

– Шурочка молока-то утрешнего не приносила еще. Узвар есть из сушки. Будешь?

– Давай узвару.

Он жадно выпил несколько глотков и отстранил голову от зеленой эмалированной кружки: «Не могу больше».

По седой, давно не бритой щетине на подбородке скатились коричневатые капли компота из домашних сухофруктов.

Семёновна промокнула их хвостом петуха на полотенце и поставила кружку с компотом на стол возле больного.

– Отдохни. Радио послушай. Я нонче еще не слушала. Што там в Москве творица после Борискинова указу по разгону Советов? Опять власть в России делют. Весь век с семнадцатого году делют и никак разделить не могут. Стоко людей загинуло в Гражданскую, при расказачивании да раскулачивании, а все одно покою нет… Сызнова стенка на стенку сходются. За Вальку нашего тревожно, он же тоже в депутатах ходит. Не полез бы в драку. Царек-то хоть и пьяница, а без войны трон не отдаст. Жаден до власти.

– До царя Бориске далеко. Временный он. Захотят люди и ссодют.

– Дак депутаты захотели, а он-то раскорячился… Ни в какую не желает выметаться из Кремля. Сам всех гонит в шею. Срамота на весь мир. Кому-то – смех, а России – слезы.

– Лишь бы не кровавые, чтоб простые люди не пострадали. А то паны дерутся, а у холопов чубы трещат… Подремаю я трошки. Сморило после еды.

Яков Васильевич устало смежил пергаментно серые веки и вскоре провалился в свой тяжелый сон-забытье.

Семёновна наскоро перекусила на кухонной половине, помыла посуду в эмалированном тазу, выплеснула помои в отхожее ведро, вытерла руки фартуком и примостилась у стола смотреть альбомы. Это занятие они с мужем в последние годы повторяли все чаще. Страница за страницей пролистывали свою жизнь от истоков к устью. Встречались со всеми живыми и мертвыми сородичами и друзьями. Вспоминали смешное и грустное.

Оживлялись в такие минуты, подтрунивали друг над дружкой, как в былые годы, раздували затухающий костерок жизни.

Иным карточкам за сто лет перевалило. Там еще их родители со своими отцами и матерями сфотографированы. Смешные снимки. Все на них важные, наряженные, будто баре. Мужчины сидят в креслах, нога за ногу!.. Сбоку – дети. Жены – за спинами мужей, как за увалами.

«Платье на маме праздничное… с оборками, – подмечала Оксана Семёновна. – Видно, заказывали у станичного портного. Как на царице сидит. Самой на хуторе так красиво не сшить. И ботиночки, шнурованные по ноге. На каблуках! Я таких до шестидесятых годов и не видывала, не то штоб носить… Хотя и я у родителей разутая не ходила. Папа на паровой молотилке неплохо зарабатывал в немецкой экономии и по наделам зажиточных казаков, было на што одеть и обуть нас с братишкой Васильком…»