— Ну, вот! — сказал он с досадой и сокрушенно опустился на стул. Степан улыбнулся, захлопнул паспорт, положил перед ним на стол. Справку оставил себе. Потом подошел к постели, на которой лежал Игорек, вытащил из-под полки чемодан, порылся в нем, вернулся к столу. В руках у него была пара отличных, ручной вязки носков.

— Надевай.

— Нет, нет, что вы! Это совсем ни к чему! — снова задергался Кирилл и дважды подряд чихнул.

— Вот видишь, — рассмеялся Гуряев, — надевай!

Кирилл пожал плечами, снял свои холодные и мокрые носки, долго не знал, куда их деть, сунул в карманы, тут же натянул новые, почувствовал, как стало ногам тепло и мягко и как эта плавная, ласкающая теплота поднялась вверх, спокойно и легко разлилась по телу. Пока он надевал носки, Гуряев подошел к электроплитке, снял с надраенной кастрюли крышку, налил в тарелку супа. Густой пряный запах защекотал у Кирилла в носу, горло само собой начало спазматически сжиматься. Но есть отказался.

— Ешь! — сказал Гуряев. — Такая дорога… Пастухов порассказал, как вы добирались. У наших-то особенно не разживешься. Народ холостяцкий, незапасливый.

Кириллу и в самом деле хотелось есть, и он, поборов неловкость, потянулся к тарелке. Степан сидел с противоположной стороны стола, молча смотрел, как он уплетает суп, курил. Потом враз, будто опомнившись, погасил окурок, сощурил один глаз, навалился грудью на кромку стола и в упор спросил:

— Это все у тебя серьезно?

Кирилл перестал есть. «Вот когда началось. Но разве можно на все дать точный ответ?» — Он смахнул со лба крупные холодные капли пота и, пересиливая в себе что-то тяжелое и цепкое, твердо выговорил:

— Это все у меня серьезно.

Слова Гуряева зазвучали взвешенно, подобранно одно к другому:

— Скажу откровенно: люди мне нужны. Здесь в степи нас не густо. Но когда узнаешь, что человеку двадцать два и что он диплом учителя меняет на кирку или лопату… Да, да, машины машинами, а лопатой, особенно изолировщику, приходится вкалывать дай бог, то все это становится непонятным. Учитель — такая профессия… Поверь мне, я с тобой прямо на ты, не обижайся, все это необдуманно. Ты же не знаешь, что это за работа. Ты увидишь. И тогда — выдержишь ли? И потом — люди. Здесь очень трудные люди, — добавил он, — я советую: подумай. Завтра пойдет тягач в райцентр.

Растерянная улыбка блуждала по лицу Кирилла.

— Я понимаю, все это действительно может показаться странным, я об этом думал, и вообще весь мой вид… Я не рассчитал как-то… Но не в этом дело. То, что вы говорите насчет лопаты, кирки… В общем, я все так себе и представлял… — Сказал он это тихо, без тени вызова, без задиристости, удивился, что весь разговор идет совсем не так, как он предполагал себе его поначалу, и что этот человек, который сидит сейчас перед ним, усталый и озабоченный, вовсе не смахивает на черствый сухарь, каким он почему-то вообразил его по разговору с парнями. Почувствовал от этого облегчение:

— Нет, о моем возвращении не может быть и речи, тем более, что дело теперь не только во мне.

— Ты о Пастухове? — насупился Гуряев. — С Пастуховым все решено.

— Поймите, у человека такое горе. Вот-вот все оборвется. Все же буквально на волоске: семья, ребенок.

— Но дисциплина есть дисциплина. — Глаза Гуряева стали непроницаемыми. — Здесь трасса. Хочешь работать — работай. Не хочешь — катись, делу не мешай.

— Допустим. Но семья, сын? Это что, так себе? Вы знаете, у него такой сын… Я на фотографии видел. Вы ни разу не видели? Вы посмотрите…

— На фотографии все сыновья хороши.

Гуряев встал, заходил по комнате, растирая затекшие руки, поводя плечами, будто старался освободиться от какого-то давившего на них груза. Потом остановился около Кирилла и так, стоя, совсем доверительно, как открывают непосвященному печальную тайну, сказал:

— Пьет твой Пастухов. Думаешь, зря к нему жена не едет?

Лицо Гуряева менялось беспрестанно, что выдавало в нем натуру беспокойную и, вероятно, легко ранимую. Сейчас в его глазах поубавилось жесткости, а в голосе — металла. Говорил он, будто желая услышать что-либо опровергающее то самое, что Пастухов действительно пьет, нарушает порядок, беспрестанно дерзок и несамостоятелен, от чего к нему и не едет жена.

Но Кирилл ничего не опровергал. Сидел, сдвинув брови, молчал. И как бы почувствовав свою правоту, но почувствовав ее не без сожаления, снова заговорил Гуряев:

— Думаешь, это у меня к нему от недоверия? Ну, понятно, двинул кому-то сгоряча в морду, год просидел. Бывает… что же, я его так вот сразу: не хочешь работать — убирайся вон?.. Сколько уговоров было, а с его стороны — обещаний! Он же шофер, золотые руки. Машину по нитке проведет. Пришлось — в разнорабочие. Думаешь, помогло? А-а, он человек пропащий… Дед у меня богомольный был. Все корил в детстве: и целебного врачевства нет для тебя. Сейчас это про Пастухова скажу. Точно.

При последней фразе Кирилл повеселел, возбужденно вскинул на Степана глаза:

— Я все время думаю, и дорогой и сейчас: что же делать? Есть целебное врачевство. Это — его семья. Я уверен. Надо писать жене. Пусть приедет. Он хочет, чтобы она приехала, я знаю. Это последний шанс. Давайте напишем вместе. Напишем, что Пастухова не узнать. Пусть это ложь. Но это — пока ложь. Он же будет жену ждать, в рот ни капли не возьмет. Я почему-то верю в него.

— А я — нет. Меня в это дело не впутывай.