…Неизвестность, как жизненный принцип, он отрицал. Только определенность. Школа, институт и снова школа. Но теперь он в ней — учитель. Три ступени, по которым разложена жизнь. Ясность. Но вот он здесь, в степи, а школа за тридевять земель. Удивительно? Ничуть. Разве не бывает так: учится человек на инженера, врача, а потом мучительная вещь — промашка: не туда поступил.

«Но я же учился тому, о чем мечтал. А не получилось. Вот в чем ужас-то, не получилось!» — Кирилл чувствует, что сон, как горное облако, отлетел от него надолго, далеко. Это похоже на честный гамбургский счет, он выскажет о себе всю правду.

Ему срывали уроки. Один за другим. Были педсоветы, от которых тошнило и хотелось выть. «Опять у Кондрашова нет успеваемости. И потом эти срывы, срывы, срывы… Надо написать в институт, пусть знают, кого присылают в наши школы…» Это слова завуча. Как такое перенести? Крепился, обещал исправить, не получилось. Что он, в конце концов, тупица?

Он любил стихи. Научить своих учеников любить Пушкина, значит, научить любить красоту. Кто по-настоящему влюблен в Пушкина, у кого он в душе, тот не может быть плохим человеком. В это он верил.

Он сказал себе: если между мной и классом — ров, я первый наведу мост. Я сделаю урок веселым и приятным, я поведу их в музей. Друзья Пушкина, декабристы… Столько дорогих реликвий… Объявление звало и кричало: все — в музей! Он помещался в бывшей церкви с толстыми кирпичными стенами. Было тесно. Экспонаты лепились друг к другу. Отдел природы, истории — все было рядом. Литературный уголок ютился в окружении красочных, довольно-таки живописных панно, макетов, чучел. Трудно было на чем-либо сосредоточиться. Письма, снимки, литографии, увы, успеха не имели. Класс потихоньку, незаметно, сам собой разбился на кучки, разбрелся по музею. Прямо в глаза Кириллу смотрел красавец лось с пышными рогами и лоснящейся шкурой. Он мог бы сойти за живого, если б не его глаза — стеклянные пуговки, которые, как казалось Кириллу, недоуменно спрашивали: зачем ты все это?

Тогда он решил всех сводить на природу. Идея была блестящей: родная природа в творчестве поэтов-классиков. Стояла отличная погода, лес был великолепен. Хотелось бегать, барахтаться, ворошить листья. И почему-то не хотелось урока. И большая часть ребят незаметно разбрелась по лесу. Попытка собрать их ни к чему не привела. Около Кирилла толкалась жалкая горстка. У них были пасмурные лица.

— Октябрь уж наступил, — уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей… — уныло звучал голос Кирилла. Домой он возвращался один. И тогда он сказал себе иное: я слишком нерешителен. Во мне мало строгости.

И как горох, сыпались в журнал двойки, а нарушители дисциплины пробками вылетали из класса. Ученики не оставались в долгу. Они ему мстили: уроки летели, как жухлые листья. Но он не сдавался, шел напролом, подобно безумцу из древней притчи: меч, меч обнажен для заклания, вычищен для истребления, чтобы сверкал, как молния. Еще он был подобен нерасчетливому певцу, который тянет на слишком высокой ноте. Высокие же ноты опасны тем, что на них легко сорваться.

Однажды это случилось.

Если б тот день можно было забыть, вырвать из памяти, как рвут неудавшийся холст, разбивают неважный слепок, жгут плохую рукопись. Если бы…

Он стоял тогда у окна беспомощный, с лицом истерзанным и жалким. За партами бесновались ученики.

«Я знаю, чего вы добиваетесь, — думал он и сжимал зубы, — вы хотите, чтоб я убежал с урока. Не дождетесь. Вот за окном распускаются почки. Буду смотреть в окно. Люблю смотреть в окно, когда распускаются почки».

И странно — стало тихо, и он уже подумал, что его взяла, как вдруг лавина визжащих звуков обрушилась на класс. С каким-то нахальством и свирепостью она била по ушам и голове. Она вырывалась из всех парт сразу. Так, по крайней мере, ему казалось. Он — сорвался. Метался по рядам. Откидывал крышки парт. Искал ту самую, которая глушила все на свете кипящим звуковым шквалом. Его ученики смотрели на него невинно, как ангелы, и спокойно отбивали под партами — ча-ча-ча… Чудная, красоты необычайной «Спидола» была выловлена из парты Лешки Зыкина, прыщеватого типа с длинными, расчесанными под девчонку волосами. Расправа была жестокой. Первым делом — заткнуть глотку транзистору. А наглеца Зыкина — за шиворот, из класса! Зыкин упирается, не идет. Класс примолк: цирк. Схватка на ковре. В паре — учитель и ученик. Два лица, две пары глаз, две пары рук. Руки в запястьях, руки в локтях, руки у плеч… Прыщеватые щеки и обрамленный пухом зыкинский рот.

«Нет, ты у меня вылетишь из класса. Я тебе не мальчик, черт возьми…» — так он думал, толкая Зыкина к двери. Класс упивался зрелищем.

На прощанье, ехидно кривя рот, Зыкин бросил:

— Побольше спите, учитель. У вас дрожат руки…

Кирилл стоял перед классом. А класс был пуст. И тогда он опустил голову и так стоял, как освистанный, покинутый клоун. Он слишком увлекся. Он ничего не видел, кроме злорадно хохотавших зыкинских глаз. Устав от цирка, а может, испугавшись цирка, все тридцать учеников покидали класс, проскакивая мимо, как тени. И тогда, оставшись с собой один на один, он совершенно четко и ясно понял: это был последний урок в его жизни.

Потребовались минуты, чтобы он все себе объяснил. И этот цирк тоже. Когда не хватает извилин, берутся за палку. Он им скучен. Он думал, что перед ним несмышленыши, птенцы. Но в каждом из них сидит философ. С птенцами их роднит разве что ненасытность, прожорливость. Вокруг них кроится мир. Каждый день и каждый миг. Каждое утро они будто для того только и просыпаются, чтобы быть ошарашенными. Где-то получили новый элемент, что подобно сотворению материи. Какие-то смельчаки прыгнули в безмолвную ионную сферу, а кто-то целый год жил в обнимку с арктическими льдами. Люди совсем подобрались к Луне и уже прощупывают ее пульс. И кто знает, может, уже завтра какой-нибудь счастливец собственноручно наберет первую пригоршню ее холодной пыли. Чудо! Кто-то смодулировал еще одну функцию клетки и ценою жизни вышиб из седла догматика. Неизвестный актер вдруг потряс всех в старой забытой роли и открыл прекрасное. Где-то меняют климат, перекрывают реки… Они уже не могут без этого… А он, что дает им он сам? «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог?..» В нем же не бьется живая мысль! Он сам не открытие для них как человек. Он скучен. Скука противопоказана всем, детям — особенно: когда же им ее навязывают, это выливается в то, что было сегодня…