В дверь сторожки стучат. От страха сердце пропускает удар – микросмерть. Вернулись Булыга с Кипятком припугнуть? Не поверили, что я буду молчать? Ставлю Лару на пол, иду в коридор, пересиливая страх. Открываю дверь неверной рукой. Уже в момент, когда замок отперт, и дверь можно рвануть на себя с той стороны, вспоминаю про ружье в сейфе. Хорош сторож.

– Здравствуйте, молодой человек.

На пороге сторожки стоит тот самый священник, час назад отпевавший братка. Тот самый, при виде которого у меня на душе становится теплее.

Молча киваю, как немой имбецил.

– Вы новый сторож? – спрашивает священник.

– Ну, да.

Он не спешит попроситься внутрь сторожки, а я не спешу его пустить. К счастью, до меня довольно быстро доходит комичность ситуации, и я спохватываюсь.

– Проходите, батюшка. Извините, что сразу не пригласил.

– Благодарю вас, – голос у него приятный даже когда он не поет, как у могилы.

Веду его на кухню.

– Я только вчера устроился.

Указываю ему на стул, тот садится без стеснений.

– Я отпевал покойного только что. Царствие ему небесное.

Киваю.

– Видел. Хорошо отпели.

Ну что за чушь я несу?

– Меня зовут отец Валентин, – представляется священник.

– Женя.

Батюшка кивает, затем говорит:

– Собственно, благодарю, что впустили в свой дом. Я знал вашего предшественника, он всегда приглашал меня сюда, напаивал чаем.

– Не будем нарушать традиции!

Я достаю из бесцветного стенного шкафа кружки, чайные пакетики, снимаю вовремя засвистевший чайник с плиты.

– С возрастом проповеди даются все тяжелее, – говорит отец Валентин, пока я завариваю чай. – Глотка не луженая.

Решаю пошутить.

– У нас командир батальона на плацу так же говорил, мол, вас пять сотен, а я один, и мне всех вас нужно облаять.

Уточню, что наш комбат говорил все это в более матерной форме, в которой даже слово «облаять» звучало иначе и нецензурно.

– Служили, значит, – резюмирует батюшка, принимая из моих рук чашку с чаем. Затем прищуривает и спрашивает: – Воевали?

– Не пришлось, к счастью.

– Простите, что спросил такое, Женя, – осторожно произносит священник, – просто вид у вас такой, словно вы только что из задымленного окопа вылезли.

Ну, да, подстригся, побрился, но год жизни по лесам и чужим дачам дал о себе знать. Впалые щеки не отъешь за неделю, живот провалился.

И тут до меня доходит смысл вопроса.

– Отец Валентин, вы хотели спросить немного другое. Вам интересно знать, почему молодой парень служит сторожем на кладбище?

– Да, молодой человек, – нисколько не смущается священник, прихлебывая из кружки. – Я постоянно отпеваю кого-то на Жаровихинском кладбище, вот и хотел узнать о вас что-нибудь.

Я рассказываю ему сработавшую вчера легенду о своем желании независимости от родителей и университете. Кажется, он верит.

– Похвально, Евгений, – благосклонно говорит отец Валентин, когда я замолкаю.

Моя душа поет, мне хочется улыбаться при виде этого священника в строгой рясе, такого опрятного, вызывающего такое расположение к себе. Почему-то, глядя на него, так и хочется сказать «благость». Странное словечко.

– Знаете, – продолжает он, – я на свете пожил подольше вас, и в людях разбираюсь хорошо. Так вот, мне кажется, в вас есть какой-то стержень, и это совсем не связано с тем, что вы добровольно слезли с родительской шеи и пытаетесь получить образование.

Интересное заявление.

– Рад, что произвел на вас благоприятное впечатление.

В последний год я почти не общался с людьми, и сейчас я словно заново постигал азы коммуникации. Странно, что вчера я Елене Сергеевне не наговорил всякой чепухи…

Впрочем, буквально сутки назад я находился в настолько критическом положении, что даже пенек покажет вершину красноречия.

– Собственно, я служу в Николо-Корельском монастыре в Северодвинске, – сказал отец Валентин. – А сюда приезжаю отпевать покойных. Из криминального мира отпевать не люблю, но монастырю нужно жить на что-то.

Меня цепляет одно его слово…

– «Служите»?

Я ожидал слова «работаю», «живу». А он служит.

– Служу, молодой человек. Богу.