Люди делятся на два типа: ценящие деньги и ценящие свое время. В каком-то смысле я выше и тех, и других: я навсегда привязан к этому кладбищу, а здесь некуда тратить деньги, будь их у меня хоть миллионы, а унылость и однообразие работы сторожем уравнивают в моей жизни ближайший час со следующими сутками.

Всем известно, что нельзя купить ни одной секунды своего времени, никакими силами невозможно вернуться в прожитое мгновение. Из-за своего проклятия я крепко пристегнул себя к этому кладбищу, и мне некуда девать свое время. Здесь не для кого и не для чего жить, разве что найти себе альтернативу полноценной жизни в интернете, но это жизнь суррогатная, а обманывать себя вечно невозможно. Так что в каком-то смысле я выше хода времени. В каком-то смысле я, не зависящий от бега минут, являюсь самым счастливым человеком на земле.

Гробовщик ушел, но кладбище не пустовало. В окне сторожки я вижу девушку.

Начну описывать ее сверху вниз.

Светлые волосы разрезаны угловатой мальчишеской стрижкой. Больше стройная, чем тонкая фигурка. На ней кожаная куртка, камуфлированные штаны, явно форменные, и грубые байкерские ботинки.

Она стоит у ограды могилы Филимонова, блатного, которого хоронили вчера. Она курит с таким непринужденным видом, будто этот самый Филимонов стоит перед ней живой, и флиртует с ней.

А у меня внутри все визжит от странной смеси счастья, душевного тепла и спокойствия. Это ровно то же чувство, что и с отцом Валентином. Видя эту девушку, я готов воспарить над землей, во мне распухает уверенность, что рядом с ней ничего плохого больше не случится, и мир вернется на привычно стабильную и нерушимую ось.

Это странное чувство. Когда я был обычным человеком, я не ощущал ничего подобного. Нормальный человек не должен чувствовать чего-то подобного.

Но я не нормальный человек.

Мне кажется, это шанс разобраться с моим проклятием и если не установить с ним перемирие, то хотя бы узнать невыгодные правила совместной жизни. Эта уверенность тем больше крепнет, чем я смотрю через стекло на эту девушку.

Обуваюсь, заматываюсь в куртку, выхожу из сторожки, иду к ней.

Она стоит, потягивая сигарету, смотрит на надгробие равнодушно.

– Здравствуйте. Не пугайтесь, я сторож этого кладбища.

Она смотрит на меня искоса, фиксирует на периферии зрения. Пожалуй, как лошадь – видит вас, но не поворачивает морды.

Честно говоря, пока я топал до этой могилы, я не придумал более лучшего начала разговора.

– Я не пугаюсь, – говорит она, не оборачиваясь. – Здравствуйте.

Вблизи я вижу ее высокие скулы, зефирные губы и прямой нос. У нее растрепаны волосы над ушами, а горло стянуто воротом черной водолазки, что подчеркивает ее длинную шею. Она не красотка, но ее красота в том, что все в ней подогнано идеально: каждый квадратный сантиметр ее лица будто делался не слепой природой, но вытачивался силой, которая точно знала, что хочет увидеть в конце: нечто гармоничное, не требующее доработки и свободное от сравнений.

– Буквально вчера хоронили покойного. Я решил подойти, поинтересоваться, кто вы.

Она кивает – разрезает воздух своей короткой челкой. И молчит.

– Знали его?

– Охраняла его.

Та-ак.

– Были его телохранительницей? Или такого слова не существует в женском роде и…

– Охраняла его в тюрьме, – перебивает она. – Я работаю в тюрьме, в Архангельске. Дежурю по коридору.

При этом она не все еще не бросает ни одного взгляда на меня. Будто с банковским терминалом болтаю.

– Тогда вдвойне странно, что вы решили прийти на его могилу.

– Хочу убедиться, что он умер, – флегматично заявляет девушка. Примерно с таким же равнодушием GPS-навигатор указывает вам маршрут.

«Хочу убедиться, что он умер». Ого.

– Он вам сделал что-то плохое?

– Мне? – ее черные брови-лезвия приподнимаются. – Нет, он другим сделал много плохого.

Девушка приподнимает ногу, впечатывает толстую подошву байкерского ботинка в оградку перед могилой, стирает грязь с подошвы, водя ею вверх-вниз. Она делает это бесцеремонно, явно показывая свое презрение к покойнику.

Все, что есть у мертвого, это его гроб, в котором он лежит, законная земля над ним и ограда вокруг его места погребения. И сейчас это стирание грязи об ограду его могилы выглядело надругательством: примерно таким же, как если бы она кинула выкуренную сигарету прямо на его могилу.

– Анна, – представляется она, впервые глядя на меня. Ее взгляд изучающий. – Можно просто Аня.

А потом Анна стреляет окурком в могилу Филимонова. Окурок навсегда теряется среди щедрых венков.

– Женя.